Внезапно зазвонил телефон. Причем, не мобильный в кармане, а телефон в салоне машины. Шофер вопросительно глянул на Сухинина, – взять трубку? Сухинин взял сам.
Звонил Митрохин. Вот сука – лёгок на помине, сто лет жить будет теперь.
– Сухинин, ты чего уехал, а доверенность забыл, как ты завтра без доверенности в банк поедешь?
И точно, они же договаривались, что Митрохин привезет на банкет документы для банка и Сухинин их заберет, чтобы не заезжая утром на Намёткина, назавтра сразу к десяти в банк на Балчуг.
– Разворачивай, – приказал Сухинин водителю, – документы забыли.
Назад ехали быстрее. Сухинин и помечтать толком не успел, как доехали.
В холле, задуманном архитекторами и как вестибюль, и как гостиная типа американской sittin' room, его встретили Митрохин с хозяйкой дома. Ревнивым взглядом Сухинин оглядел, какие перемены произошли в туалете Вероники, не раздевали ли её тут без него, не успели ли они с Митрохиным уже перепихнуться по-быстрому?
Вроде не успели, хотя Вероника такая вечно томная, такая заторможено расслабленная. По ней хрен чего поймешь. Она всегда такая, как будто её только-только оттрахали.
– Может посидишь с нами? – спросила Вероника, – выпей вермута.
Ничего себе! "Посидишь с нами"… Она говорит о себе и о Митрохине как говорят о супружеской паре. "Вы останетесь у нас"? "Сегодня мы не принимаем"… Или наоборот, "Сегодня мы принимаем"…
– Посижу, – буркнул Сухинин. Он решил, что будет вредным.
– Слушай, а где твоя Римма? – поинтересовался Сухинин, – чего ты ее дома то оставил? Она часом не больна?
– Нет, Римма здорова, – спокойно ответил Митрохин, – она с детьми сидит, занимается, чего ей по поминкам разъезжать?
– А она тебя не ревнует? – спросил Сухинин.
Вероника сидела тихо неслышно дыша на свой бокал. "Кукла наследника Тутти", – подумал Сухинин.
– У нас с ней разногласий не бывает, сплошной консенсус, – улыбнулся Митрохин и вдруг присев на подлокотник кресла, в котором обитала Вероника, этак по свойски положил свою руку ей на плечо.
– Ну, я, наверное, все-же поеду, – сказал Сухинин, ставя на стекло столешницы свой недопитый вермут, – завтра рано в банк.
– Ну, поезжай, – согласился Митрохин.
– Проводишь до машины?
– Провожу.
Пока шли Сухинина начала бить легкая дрожь от тех слов, которые он теперь задумал Митрохину сказать.
– Ты что? Ты с ней любовь что ли крутишь? – слегка заикаясь, спросил Сухинин, когда они вышли на крыльцо.
– А ты что? Её душеприказчик или классная воспитательница? – самодовольно пожевывая зубочистку, с вызовом ответил Митрохин, – чего ты о её нравственности радеешь?
– Ты, ты к её деньгам подбираешься, тебе ведь не она нужна! – с какой то желчной горькой досадой выговорил Сухинин.
– Да она и сама ничего, – хмыкнул Митрохин, – или ты иного мнения? – и Митрохин тут слегка как бы шутя ткнул Сухинина в живот.
– Ты подлец, – выдохнул Сухинин.
– Я что? – тихо наклонив голову набок переспросил Митрохин.
– Я? Я ничего, – испуганно отрёкся Сухинин.
– Ладно, не ссы! – хохотнул Митрохин, – поделим. Мне акции – тебе баба. Только не сразу, сперва я попользуюсь, пока ей того охота.
Сухинин ехал и твердил как твердят мантру. Я дерьмо, я дерьмо, я дерьмо… Хари Кришна, хари-рама.
А Вероника не делится? Или она делится?
Атом не делим.
Электрон неисчерпаем.
Ревность и труд, глупость и труд – всё перетрут.
Без праци – не бенджо коляци*. * Без труда не будет и калача (искаженное польск.)
Глава 2
Влюбленному и пьяному – море по колено.
Алексеевская. Следующая Рижская. Через одну мне выходить и пересаживаться. Даже не выходить, а вылезать. Как в старом анекдоте про то, как интеллигент пытался познакомиться в метро с приезжей. Я не выхожу, я слажу. Рядом стоят два здоровенных студента. Хотя понятие "стоять рядом" в нашем московском метро теряет первоначальный смысл. Мы не стоим рядом, мы испытываем взаимодиффузию, мы проникаем друг в друга две-три станции, два три перегона живя в симбиотическом единении, как лиана в жарком бразильском лесу оплетает какую-нибудь там секвойю или баобаб. Так и эти студенты буквально обвились вокруг меня, если можно двум огромным обвиться вокруг маленькой и хрупкой. Стоят, повисли на мне и громко рогочут. Причем, мало того, что обвили меня, повисли на мне, так еще и рогочут громче стука колес. Сейчас поздняя осень, почти зима, а окна почему-то опущены и грохот в вагоне неимоверный. И эти еще орут – хохочут. Причем, я даже пыталась было прислушаться, о чем они там общаются. И ничего не поняла – просто хохочут и рогочут своими молодыми басами. Скажут какую-то ерунду, и давай роготать. Идиоты.
Что за поколение? Проводочки наушничков в ушах, колечки в проколотых мочках, и все рогочут. Кретины. Что из них вырастет? Все в менеджеры пойдут? Будут миром управлять? И что это за мир такой тогда будет? Рижская, следующая Площадь мира.
Надо протискиваться. Опять меня всю кто-то облапал. Извращенцы. Надо что-ли пойти на курсы вождения записаться, да узнать про автокредит. Пикуленко вон по Эху Москвы говорил, что можно очень недорогую иномарку теперь купить. Это же просто невозможно так ездить. Просто неуважать саму себя. А что? Разве мне есть за что саму себя уважать? Есть? Было бы за что, так и другие бы это заметили и стали бы уважать. Ну, так чего же тогда инстинкт самосахранения работает, если сама себя не уважаю? Наверное, когда поезда стою, жду, подальше от края платформы отступаю. А зачем? Если сама себя не уважаю, то может оно и к лучшему, если какой маньяк столкнет? Самой нельзя – самой это грех, а если маньяк поможет, то это и хорошо, то это и выход. Нет, стоп, так не пойдет. Надо завтра пойти поинтересоваться насчет записи на вождение и насчет автокредита. Господи, ну я то ладно, я одинокая женщина я в метро еду и эти мальчишки студенты тоже понятно, что с них взять, но эти то- мужики что за тридцать пять и за сорок, эти то почему не заработали на машину? Я их презираю, я их ненавижу. Они и озабочены от безденежья, они потому и о задницу мою отираются бесплатно, потому что у них денег нет чтобы нормально поухаживать или просто на проститутку из Интернета.
Ненавижу. Вон, кажется, тот вчерашний лапарь-лапальщик- отиратель чужих задниц в проходе стоит. Узнала я тебя. Ненавижу. Выходим. Выходим. Выходим. Вынесли нас.
На Бабушкинской в мой вагон опять эта вчерашняя девица вошла. Только на этот раз нас разделяло метра три вагонного пространства. А в этот час на трех метрах умещается до десяти пассажиров. Так что до ее вельветовой попки было никак не дотянуться. Шучу. Я не такой уж совсем озабоченный. У меня есть и иные жизненные устремления. Вопреки чаяниям великого кенигсбергского девственника Эммануила Канта о том, чтобы людьми в мотивации их поступков двигало бы чувство долга, а об этом мечтал не только Кант, но и Платон и его последователи – вопреки мечтаниям великих философов, нами в основном движет не чувство долга, а наше убогое либидо. Почему убогое? Потому что наше либидо тоже ущербное в своей неосознанности. Ведь либидо Казановы или Дон-Жуана, или массы чингисхановских кочевников в их пассионарном выплеске, захлестнувшем когда-то аж пол-Европы, не говоря о всей поглощенной ими Азии, их либидо было чистым и эссенцированным, а у наших… Оно выражается идиотически полу-слабоумным тезисом "жить – то надо!".
И хочется ответить на это: "а на хрена таким убогим и жить то?"Наши люди ходят с утра на работу не зная, зачем они это делают – просто потому что "так заведено" и потому что "все так вокруг делают и так живут". Заводят детей, жрут, пьют, глядят в телевизор, отмечают дни рождений и корпоративные вечеринки, изводят тысячи тонн колбасы, приобретаемой в магазинах сети "пятёрочка" и потом оставляют эти тысячи тонн дерьмовой колбасы в виде тысячи тонн своего дерьма, спущенного в канализацию. А зачем?Никто из НИХ и не задумывался над этим. А если и задумывался, то сам себя утешал: "я делаю это из чувства долга перед детьми" – и говоря это врал себе, потому что делает все это – живет всю свою убогую жизнь только ради себя самого, чтобы не думать и чтобы потакать своему убогому либидо.