— Куда путь держишь, мил человек? — окликнул он меня, останавливая телегу, доверху груженную кочанами капусты.
— Да так, — говорю я, — прогуливаюсь.
— И хорошо делаешь, — весьма решительно провозгласил мордвин. — Прогуливайся, голубок. В Самаре казаки народ режут. Садись-ка на воз, поедем дальше. Страшные дела творятся в Самаре. Везу это я на базар капусту, а навстречу Петр Романович, что из соседней Лукашевки. «Вертайсь, — говорит, — казаки на самарских дачах отбирают капусту. У меня все забрали, а соседа Дмитриевича порубали шашками. „Смилуйтесь, братцы, — кричал он им. — Как можно, православные, обирать людей на дороге. Мы везем товар на рынок!“ А казаки ему: „Теперь наше право“. Стащили его с подводы и зарубили. „Вот окаянный, — говорят, — видали мы таких. Поди, в сельском Совете служит“.
Мордвин взглянул на меня, и по его глазам я понял: он совершенно убежден, что и я бегу из Самары.
— Та-а-ак, — протянул он. — Хорошую погодку выбрал ты для прогулки. Ну да что ж, промеж мордвы сховаешься, пока вся эта заваруха кончится. Народ натерпелся вдосталь, а нынче у нас свои поля да угодья. Только вот помещики да генералы сызнова хотят властвовать и драть с нашего брата шкуру. Перво-наперво кулаков остерегайся. Денька через два-три сюда заявятся разъезды оренбургских казачков. Наши сказывали — их уже под Бузулуком видали, а с другой стороны войско на Ставрополь движется. Ночью пушки палили и зарево большое светилось. Ладно, давай-ка закурим, махорка у меня есть.
Он достал холщовый кисет с бумагой и махоркой, мы свернули цигарки, закурили и продолжали разговор.
— Из каких мест сам-то будешь? — спросил мордвин. — Издалече?
— Издалече, дяденька.
— И у вас тоже бои идут?
— У нас тишь да гладь.
— Оттого-то тебе там и наскучило. А тут выход один — бежать. Вот кабы удалось тебе перебраться на ту сторону Волги… Там ни генералов, ни помещиков, ни купцов. Большую силу там собирают против самарцев. Ты, голубок, не бойся, к вечеру доберемся до дому, я тебе одежонку дам мордовскую, обуешь лапти, а утречком отправишься в Большую Каменку. Прокормишься трудом да подаяньем… Всему помаленьку научишься, а потом опять как-нибудь к своим прибьешься.
Утром, когда я двинулся дальше, на северо-восток, никто бы меня не узнал. К полудню я добрел до какой-то татарской деревни, прошел ее, но за околицей меня догнал татарин и коротко спросил: «Бежишь?» После такого немногословного вступления он сунул мне в руку каравай хлеба и с напутствием «Салям алейкум!» повернул обратно. Примерно через полчаса догнал меня другой татарин из той же деревни и на невероятно ломаном русском языке предупредил, чтобы я не шел по дороге, а спустился к речке, а потом, у леса, поднялся бы вверх по берегу. И все повторял: «Казаки, дорога, есть казак, коя барасын?»[107] На прощанье он дал мне пачку махорки, коробок спичек и бумаги на самокрутки, добавив: «Татар бедная, генерала сволочь, генер кихнет». В пойме реки, на опушке рощи, я съел этот каравай. В траве неподалеку от меня происходило то же, что в Самаре. Толстый муравей-солдат пожирал маленького муравьишку, еще минуту назад тащившего кусочек коры на коллективное строительство нового муравейника.
К вечеру я добрался до Большой Каменки, вошел в первую попавшуюся избу, поклонился висевшей в углу иконе, поздоровался с хозяевами и сел за стол. На столе стояла большая миска сальмы — картофельной похлебки с клецками из пшеничной муки и крошеным зеленым луком. Хозяйка принесла деревянную ложку, положила ее передо мной и предложила откушать вместе с ними. Хозяин пододвинул ко мне хлеб и нож. Поначалу никто меня ни о чем не спрашивал. Круглые добродушные лица мордвин не выражали особого любопытства. Когда мы наелись, хозяин сказал, что я буду спать на чердаке, и только после этого завязалась беседа. «Издалече?» — «Издалече, хозяин». — «Бежишь? Да, видать, бежишь, ни онучи толком закрутить не можешь, ни лапти по-нашему, по-мордовски, лыком подвязать. Сразу видать, голубок, из Самары бежишь. Кирпич делать умеешь?» Я на авось сказал, что умею…»
Рукопись обрывается посреди фразы. Бродяжий сюжет и на сей раз имеет автобиографическую подоплеку. Последняя фраза послужила вехой для исследователей. На основе ее было установлено, что гостеприимным хозяином, приютившим Гашека, был Яков Федорович Дорогойченков, сельский писарь, ведавший строительством школы и нанимавший рабочих для обжига кирпича. В Большую Каменку Гашек скорее всего направился по совету его сына, с которым познакомился в Самаре, в редакции газеты.
Судьба, как пылинку, занесла его на необозримые просторы России, и он затерялся в многомиллионной человеческой массе.
«Красная Европа»
Благополучно завершив самое опасное свое странствие, во время которого ему на каждом шагу угрожала смерть, Гашек добрался до Симбирска, занятого 12 сентября Красной Армией, и явился в политотдел Реввоенсовета Восточного фронта. Сначала его задержали и посадили под арест по подозрению в шпионаже, в лицо его здесь никто не знал, о его деятельности в Самаре дошли только самые скудные сведения. Но благодаря заступничеству чешских красноармейцев, поручившихся за Гашека, он был отпущен. Председатель Реввоенсовета Каюров[108] дал ему для проверки ответственное задание.
Он послал Гашека в Бугульму, в распоряжение коменданта города Широкова. Тогда не было известно, освобождена Бугульма или еще находится в руках белых. Только 16 октября, в день отъезда Гашека из Симбирска, пришло донесение о взятии города.
Описывая впоследствии это полное приключений путешествие, Гашек рассказывает, что его сопровождала группа чувашей. Чтобы миновать фронт, они выбрали окольный путь: сначала плыли пароходом по Волге, потом по Каме до Чистополя. Оттуда на утопавших в осенней грязи подводах через башкирские деревни доехали до Бугульмы.
Прямые сведения о деятельности Гашека в Бугульме немногочисленны. (Недавно появились интересные воспоминания И.Ф. Риманова.[109]). В архивах имя Гашека упоминается с того момента, когда при исполнении своих обязанностей он установил контакт с политическими органами оперировавшей в этих местах 26-й дивизии 5-й армии. Политотдел дивизии заинтересовался инициативным работником. Сначала был послан запрос в ЦК Чехословацкой коммунистической партии в России. Ответ был лаконичен: «Товарищ Гашек выступил в марте из чешского корпуса. С тех пор поддерживал связь с партийными учреждениями. После занятия чехословаками Самары судьба его неизвестна. За ЦК Чехословацкой коммунистической партии Гандлирж».
На следующий же день после получения этого ответа Гашек был официально утвержден в должности помощника коменданта города Бугульмы. В конце декабря он становится сотрудником политотдела 5-й армии и работает во фронтовом штабе 26-й дивизии.
В начале нового, 1919 года, когда Красная Армия взяла Уфу, Реввоенсовет вместе с политотделом 5-й армии решил издавать большую ежедневную красноармейскую газету, которая получила название «Наш путь». Нужно было подыскать способных людей. Тут кто-то вспомнил, что в политотделе работает чешский журналист. «Товарищу Гашеку» предложили стать сотрудником газеты. Писатель, давно соскучившийся по запаху типографской краски, принялся за дело с необычайным рвением. Он взял на себя руководство типографией и добился того, что уже 11 января 1919 года вышел первый номер новой газеты.
Гашека несколько смущало, достаточно ли хорошо владеет он русским языком и стилем для серьезной публицистической деятельности. Но главный редактор газеты Василий Сорокин[110] пообещал править все его статьи. Поэтому уже в третьем номере появляется фельетон «Из дневника уфимского буржуя», где карикатурно воспроизводится образ мыслей русского реакционера. Характерно, что первой мишенью Гашека оказался мещанин, натуру которого он хорошо узнал еще в Чехии. В других статьях, сатирах и фельетонах, опубликованных в той же газете, писатель касается стратегической ситуации на фронте, международной политики, высмеивает корыстолюбие и трусость церковных сановников, неустойчивость «настроений» белогвардейцев. Хотя в этих печатных материалах он не мог полностью проявить свой талант, его фронтовая публицистика отличается свежестью, ясностью взгляда, умением просто объяснить сложную политическую проблему.
108
109
110