Мне приснился сон. Я, разумеется, в гусарском доломане, у меня закрученные к потолку (а там сияние хрусталя) усищи, я только что высосал полфлакона шампанского, не считая пузыря отборнейшей водчонки (икрой не закусывая), на меня таращатся княгини и княжны, графини и графушечки Волконские, Татищевы, Долгорукие, Толстые (весьма худые), Румянцевы, Оболенские, а также премиленькие чернявки-багратионочки. И я точно помню, что с их папой мы хорошо пропахали не один французский редут. И вот без тени сомнения я выхожу на круг, взор мой пылает, я чувствую, никто не устоит, всех бы красавиц уволок, но, блин, французский этикет не дозволяет, и терплю, сжимая зубы, вывожу на менуэт красавицу Победоносцеву… Я шепчу ей на ухо жаркие непристойности, она жгуче краснеет, но не отталкивает меня. Потому что – этикет… Я все же договариваюсь о рандеву, она еле заметно кивает, и я, блин, просыпаюсь.
А напротив меня – Карл Маркс собственной персоной. Он говорит-шепчет о тонкостях своего нынешнего бытия, я плохо улавливаю слова… «Все мы отвечаем за грехи в прошлой жизни… Иногда милиция тревожит… забирают… отпускают… палатка… загрузишь… выгрузишь… хлеб насущный…»
И вновь на меня обрушиваются блеск и шум бала, сверкание бриллиантов на чудных вырезах дамских окружностей… И вновь я герой счастливой войны, и жемчужная щечка жаждет щекотки моих курчавых бакенбард…
Утро настало – скучное и нелепое. Нас, забывшихся на цементе, разбудило создание с правильными чертами лица. В одной руке она держала ведро, во второй – помело. Она была красива, как только может быть красива дворничиха-женщина.
– Карл Маркс, – сказала она, – ты меня вынуждаешь!
– Лидусик! – вдруг запел мой визави. – Ты хорошо выглядишь. Твои добрые глазки соперничают со взором Сикстинской мадонны!..
– Не надо ля-ля! – оборвала она, видно, уже не новые для нее любвеобильные постулаты. – Сейчас вызову милицию, и будешь им рассказывать свои байки.
Но видно было: девушке приятны слова нечесаного бомжа. Наверное, в грустной ее жизни редко доводилось слушать добрые слова, тем более – такие сочные восхищения.
– Ладно! – вскричал мой новый товарищ. – На корабле нашей жизни – подъем!
Я нехотя встал, меня, конечно, покоробило слово «милиция», я вовсе не разделял игривости Карла Маркса.
Кстати, я уже и в мыслях стал так называть его. Приклеилось.
– Пошли на работу! – сказал он и предложил помочь нести сумку.
Я удивился: тоже мне, свободный люмпен с утра на «пахоту», как завзятый чиновник… Но ничего не сказал. Решил понаблюдать.
Мы пришли к типовому московскому универсаму, КМ обогнул его стороной, вошли в грязный, захламленный двор.
– Расплачиваются здесь водкой и колбасой, – пояснил он. – Иногда и пить не хочется, а суют, никуда не денешься. Сейчас Дарья выйдет…
Он не договорил, потому что вышла крупная женщина, прищурилась, усмехнулась:
– Ну что, Карлик-Марлик, дружка на подмогу привел? Крепкий, таким полставки платить надо: пальцем шевельнет – и все готово…
Видно, на моем лице отразилось непонимание, и Дарья тут же успокоила:
– Клиент не понимает шуток… Не переживайте, мальчики, все будет… Машины приедут через полчаса.
Она ушла, я сел на чемодан и призадумался.
– Не горюй! – успокоил меня КМ. – Никто тебя не тронет. Забомжуем, никаких проблем… Ты, кстати, женат?
– Разведен, – буркнул я.
– Без комментариев! – резюмировал мой новый знакомый.
Дневной свет преобразил его. Огромная нечесаная грива, рыжеватая борода, огненный взор – сходство было потрясающее, как будто он только что вышел из трехглавого портрета классиков вечно живого учения.
– Всю свою сознательную жизнь я занимался экономикой, учил студентов, стал доктором наук, профессором. Я прочитал все книги по экономике и в один прекрасный день понял, что дело моей жизни – химера, что не может быть экономики социализма или капитализма. Экономика есть или ее нет. «По потребностям, по способностям» – все это глупая фантастика. Рынок – вот глобальный закон жизни. Однажды эти крамольные мысли об экономике развитого социализма я, будучи выпивши, высказал коллеге. Он тоже был крепко нетрезв и со слезами и объятиями поддержал меня. Потом мы целый месяц избегали друг друга. Было боязно и тошно. Позже его пригласили читать лекции в Гарвард. Подозреваю, для хохмы…
Наконец приехал «КамАЗ» с контейнером. Тут же появилась Дарья-хлопотунья, сунула нам по паре рукавиц и отправила на разгрузку. Я не подозревал, что мороженые свиные туши могут быть такими тяжелыми. Мы таскали их целый час, а потом Дарья, задорно сверкая глазами, вынесла две буханки хлеба, круг колбасы, кусок сыра и бутылку водки.
– Сейчас распечатаем или на вечер? – вежливо спросил Карл Маркс.
– Не надо оставлять на вечер то, что можно выпить утром, – сказал я, хотя никогда не употреблял раньше двенадцати.
Просто мне хотелось забыться. Вчерашнему блестящему офицеру-пограничнику, орденоносцу – и одним махом оказаться в бомжах. Никакая психика не вынесет. Вот профессор – это натура. Мужчина! Надо спросить, встречал ли он своих бывших студентов…
Мы позвали Дарью. Она, оглянувшись, пропустила полстаканчика, отщипнула кусочек хлеба, проглотила торопливо и сказала:
– Не уходите пока, ребятки. Еще машина придет – с сахаром-песком.
Она потрепала меня по волосам, вздохнула, видно, хотела меня пожалеть, да побоялась обидеть.
Дарья предложила взять мой чемодан и закрыть на складе. Я тут же согласился. Один только его неприкаянный вид разрывал душу в лохмотья, напоминал о моем паскудном положении.
К обеду мы разгрузили вторую машину. Дарья принесла нам по пачке кефира, кусок датского сыра, две банки тушенки, две бутылки пива, которые мы тут же и выпили. Потом мы разгружали фургон с картофелем в сетках. Мы так наловчились, что справились за полчаса, побросав его на конвейер.
– Ну что вам – деньгами или натурой? – спросила Дарья.
– Натурой! – сказали мы в один голос, понимая, что продуктами будет выгодней.
Тем более профессор уже все давно просчитал. Рынок – закон жизни. Ты – мне, я – тебе. Неси дальше – получай больше.
Мы получили две свои бутылки, килограмм одесской колбасы, пару банок каких-то консервов и двухлитровую бутыль с минералкой на запивку.
– Что ж ты, непутевый такой, без дому? – спросила она меня на прощание. – Взяла бы к себе, да слишком уж ты молодой.
– Профессора возьми, – посоветовал я.
– А ну его! Шибко грамотный. Мне такие не нужны.
– А я и сам не пойду. Я человек вольный… – гордо ответил он.
Две ночи подряд на одном месте КМ никогда не ночевал. Это был один из его принципов. Поэтому мы направились в подвал.
– Очень уютное местечко, – предупредил меня КМ.
И действительно, подвальчик был что надо: теплый и сырой, как болото для крокодилов. Вдоль стен тянулись кабели, в трубах журчала вода, и у меня появилось ощущение, будто я нахожусь в чреве гигантского организма. Мы присели на корточки, расстелили на газете снедь, профессор достал из своей котомки перочинный ножик, аккуратно разрезал колбасу. Я разлил водку в пластмассовые стаканчики, мы беззвучно чокнулись и выпили. Ни у кого и в мыслях не было произносить тосты. Бомжам не нужны надежды. Они умеют радоваться одному дню и умирают в один день без подготовки.
– Вот ты профессор, доктор наук, – начал я. – Неужели всю жизнь будешь маяться возле универсама?
– Буду! – прожевав колбасу, убежденно ответил КМ. – Дело моей жизни потерпело фиаско. Я преподавал мертвую науку. А теперь на своей шкуре постигаю законы рынка. Вместо университета – универсам! Поработал – получил. Товар – деньги – товар. В нашем случае еще проще. Работа – товар – работа… Я искупляю грех.
– Но ведь ты можешь читать экономику Америки или Швейцарии… – предложил я профессору.
– Сказал же: искупляю грех!
Я заметил, что нет в жизни счастья, и снова налил. В этот момент меня потянуло на откровения, я стал рассказывать о своих похождениях в Афганистане, не сильно ударяясь в детали. Поверьте, они были настолько фантастичны, что я не рискнул приводить их профессору. Вам, безмолвный мой читатель, я расскажу о них как-нибудь позже – уж вы-то, искушенный, не посмеете усомниться в моей честности.