«Сможет ли Варяг выстоять? Верно ли сдернута карта?» — подумал сейчас Медведь.
— Что ж! Уж коли играть, то со всеми козырями на руках! — пробурчал он, раскладывая папки на рабочем столе.
Этими документами он не собирался стращать авторитетных воров — пустить в ход некоторые из собранных им документов он был готов лишь только в крайнем случае, если его решение не будет кем-то поддержано или кто-то вознамерится поставить под удар его хитроумную, возможно, последнюю в жизни, кадровую операцию.
Важнейшую тайную часть своего архива Медведь собирался потом, когда воры выберут нового пахана, передать Варягу. Он считал, что одной ритуальной передачи власти над воровским общаком будет недостаточно. Уважение к опыту и авторитету патриарха воровского мира еще не повод для слепой веры и преданности равных тебе, сидящих с тобой за одним столом… Веру и преданность надо подпоить самым верным снадобьем — страхом. Пусть Варяг получит в свои руки компромат на самых авторитетных законников… Тогда ему легче будет сделать их сговорчивее и покладистее.
Медведь стал внимательно пересматривать папки и складывать их обратно в объемистый чемодан. На последней папке Медведь задержал взгляд. Это было досье казанского вора в законе по кличке Варяг, заведенное им еще в середине восьмидесятых.
Георгий Иванович развязал тесемки, пролистал несколько страниц… За эти годы он выучил содержимое папки почти наизусть. Варяг… Откуда же у тебя такая кликуха лихая, а, Владик? Варяг… Сильный. Решительный. Беспощадный. Пять лет назад для Варяга, по воле Медведя, началась новая жизнь — точно так же, как для самого Медведя новая жизнь наступила в мае восемьдесят третьего, когда воры схоронили на Ваганьковском кладбище гроб с «куклой» и поставили над свежим могильным холмом простую гранитную плиту с надписью «Здесь лежит Медведь». Сам он на свои похороны не поехал — сидел на этой даче в Кусковском парке и ждал известий от верного Ангела. Вот уже десять лет как сидит он безвылазно тут, в Кускове, за крепкими зелеными стенами своей двухэтажной крепости, крепко удерживая в дряхлеющих старческих руках сотни и тысячи невидимых ниточек, тянущихся во все концы России и далеко за ее рубежи.
Но теперь-то, видать, настоящая смерть не за горами. Хватит, пожил… Сколько ему натикало? Восемьдесят шесть. Ух! Ну и довольно, отжил свое. Сегодня ему предстоит важный разговор со сходом… Да и Егорушка одобрил его выбор. Если бы не могучий ум и кипучая энергия Егора — еще неизвестно, сложилась бы судьба Медведя так, как сложилась. Мог ли он шесть десятилетий назад представить себе, как все закрутится в его жизни после того случайного знакомства с Егором на Соловках… Впрочем, и до Соловков не добрался бы он, коли бы не еще одйа случайность — знакомство в Москве со Славиком… Вот так вся жизнь складывается из цепочки случайностей… Когда же его и Славика пути-то скрестились? Черт знает когда, еще до нэпа, в лихую годину военного коммунизма, в голодном и холодном восемнадцатом…
Да, много лет прошло с тех пор. Много воды и крови утекло… Прикрыв глаза и отставив пустую рюмку, Медведь откинулся на мягкую кожаную подушку древнего кресла. И поддавшись причудливому пируэту памяти, враз вернулся в почти уже позабытое детство…
Шел голодный восемнадцатый год. Гришка Медведев с приятелями пробирался в Москву. Хотя нет, до Москвы еще было далеко, потому что задержался он в Рыбинске, потом в Угличе… Его кругозор, тогда одиннадцатилетнего беспризорника, ограничивался базарной площадью в Вологде, где он родился и вскоре после рождения осиротел. Просто уж так судьбе удалось над ним посмеяться: спасаясь от облавы городовых, он запрятался в бочку из-под селедки, что стояла на подводе в рыбном обозе на Волгу. Там, на Волге, при перегрузке на баржу его и вытянули полумертвого из бочки, пропахшего тухлятиной. И уж совсем хотели бросить прямо на берегу на песок, но кто-то посчитал, что он еще, может, жив. Прополоскали его забортной водой, и остался Гришка Медведев при барже. А осенью сдали его в богадельню в Рыбинске. Но и оттуда, перекантовавшись холодную и голодную зиму, по ранней весне, едва только лед сошел с реки, он сбежал в Углич с ватагой таких же, как он, беспризорников и пошел промышлять на пассажирских пароходах мелким воришкой-обезьянкой… Пацаны постарше забрасывали его, шустрого мальца, с пристани на корму парохода, и Гришка, затаившись на нижней палубе между бухтами канатов и мешков с углем, высматривал добычу, а потом, улучив момент, при самом отходе парохода от причала хватал чужую сумчонку или узелок и прыгал с ним бесстрашно за борт на пристань, где «ловилы» должны были его поймать на лету, чтобы он не разбился. Хоть и обзывали его тогда «обезьянка Чи-чи-чи продавала кирпичи», но уважали за бесстрашие. При всем при том одет из всей пацанвы он был всегда лучше всех, чтобы боцман не усмотрел в нем бездомного оборванца и не вышвырнул за борт.
…Медведю припомнился один из его неудавшихся прыжков: его раскачали и забросили на пароход, и он незаметной мышкой проскочил на палубу. Дали последний гудок, швартовый отдал концы, и пароход стал медленно отплывать от причала. Гришка стремительно выхватил, под гудок, у зазевавшейся бабы лукошко полное грибов, и, заскочив на бортик, прыгнул на пристань. Он опоздал, пароход почти на метр отошел от пристани. И уже чувствуя, что он летит в пропасть, Гришка по отработанной привычке бросил лукошко «ловилам», а сам упал в воду между пристанью и пароходом, сильно ударившись о бетонную стену причала. Весь народ ахнул и кинулся смотреть, кто-то бросил даже спасательный круг, но Гришка не тронул его, а, стиснув зубы, барахтаясь в холодной воде, упрямо, рассекая воду цепкими гребками, поплыл к каменной стенке…
Из больницы, куда он попал с двумя переломами правой ноги, Гришка снова сбежал. Болячки заживали на нем как на собаке. За это его даже прозвали «живчиком».
…Вспомнилась голодная зима девятнадцатого. Со своей ватагой портовых воришек Гришка тогда уже перебрался из Углича в Самару, там Покрутился-покрутился и рванул оттуда в Москву. Здесь оказалось тоже жутко голодно, но зато возможностей не подохнуть с голодухи было куда больше. Жили все вместе, кагалом, в подвале где-то на Серпуховке, вместе и на улицах работали — воровали.
В Москве Гришке сильно подфартило — он попался под руку знаменитейшему московскому домушнику Ростиславу Самуйлову. Произошло это вполне случайно, в самом начале нэпа, когда живот его тощий малость поднабился хлебушком да сальцем. Гришка тогда работал мелким форточником: лазил по водосточным трубам и крал с подоконников все, что ни подвернется под руку, а потом пацаны сдавали краденые вещички барыгам на толкучке. Так вот он и угодил в лапы к Славику: когда он уже спрыгнул на землю, сбросив барахло поджидавшим внизу пацанам, какой-то мужик, прилично одетый и вполне интеллигентной наружности, крепко ухватил его за шиворот. Братва-мелюзга тут же разбежалась, но Гришка не стал орать на всю Ивановскую, что, мол, «дяденька, отпустите меня, я больше так делать не буду, меня мамка ждет, умирает она…». Раньше он так делал, когда ловили его милиционеры, после чего раз пять его сдавали в детприемник, да он оттуда неизменно сбегал. Теперь же, повиснув на руке этого дылды, он попытался извернуться и укусить держащую его за рубаху руку, одновременно брыкаясь во все стороны ногами.
Мужик долго удерживал Гришку на вытянутой руке и, рассматривая его, как механическую игрушку, у которой скоро должен был кончиться завод пружинки, молчал. А когда силы у «заводной игрушки» иссякли, он наконец спросил:
— Как зовут?
Малец молчал.
— Глухонемой, значится. Ну-ну.
— А я хотел предложить тебе работенку, — продолжал интеллигентный. — Мне как раз такой махонечкий верхолаз нужен. Ну, так как, пойдешь со мной?
— Опусти, — пробурчал обиженно пацан. — Не убегу.
— Что ж, верю. Ну так будем знакомиться?
— Гришка, — все еще насупливо сдвинув брови, буркнул в ответ мальчуган.
— Ну, а фамилия есть?