– Да он, хлыщ этот самый, у тебя, касатик, из карману что-то вытащил и другому такому же хлыщу в толпу передал. Своими глазами видела, милостивец ты мой.
Долгоруков поднял глаза на франта. Тот дернулся было, но Юшков уже крепко держал его за руку.
– Вы не имеете права, – торопливо произнес франт, пытаясь высвободиться из цепких рук друга Севы. – Это возмутительно! Я решительнейшим образом протестую против подобного обращения!
Тотчас подошли усатые крепкие ребята при шашках из ближайшей полицейской части, вежливо поинтересовались, что произошло, и повели крепко затосковавшего прилизанного франта в участок.
– Он, он это, – семенила за ними старушка. – Своими глазами видала, милостивцы вы мои…
Из участка Сева с Юшковым отправились обедать. Долгоруков был явно расстроен и, не доев харчей, молча исчез, не сказав куда. Вернулся он часов в шесть вечера, раскрасневшийся и возбужденный.
– Ты откуда такой? – спросил его Юшков.
– Потом, потом, – быстро ответил Сева и отправился в свою комнату.
– Да что такое произошло? – прошел вслед за ним Юшков и увидел, что Долгоруков достает из комода револьвер «Смит и Вессон», оставшийся после отца, служившего в молодости прапорщиком на Дальнем Востоке. – Это тебе зачем?
– Надо, – ответил Сева.
– Не пущу, пока все не расскажешь, – безапелляционно заявил приятелю Юшков.
– Нельзя, ты можешь испортить все дело, – резко ответил Сева.
– Не испорчу. Говори, – не отставал друг.
– Ладно. Я ходил в участок, разговаривал с жуликом, – посмотрел на Юшкова Долгоруков.
– И что?
– Упрямый… Долго запирался: никого не знаю, ничего, мол, не ведаю… Тогда я обещал ему, что если он поможет вернуть портсигар, я вытащу его из участка. Согласился, гад. Потом написал записку к своим подельникам, дал их адрес и взял с меня честное слово, что я ничего никому не скажу. И пойду к ним один.
– Пойдешь? К ним?!
– Пойду, – твердо ответил Сева.
– И тебя не переубедить, – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес Юшков.
– Нет.
– А что за адрес? – уже более спокойно спросил Юшков.
– Ты не поверишь, это на нашей улице, дом… – начал было Сева, но, спохватившись, произнес: – Тьфу ты, не могу назвать дом, прости. Я слово дал, что никому не назову их адрес… В общем, жди меня через час.
Сева Долгоруков не боялся идти в логово мошенников. Просто немного смущал адрес: Маросейка, дом Симонова. Он знал этот дом, что стоял почти напротив храма Николы Чудотворца и имел репутацию «веселого». Иначе – дома с карточной игрой и девицами-горизонталками…
Он не без волнения подошел к шикарному подъезду и постучал в дверь тяжелым медным кольцом. Двери почти тотчас отворились, и весьма премиленькая горничная спросила:
– Вам кого?
– Я по записке… Вот, – ответил Долгоруков и показал горничной клочок бумаги. – Мне нужен господин Шпейер.
– Проходите, – не очень уверенно ответила горничная и отступила, пропуская Долгорукова в прихожую. Потом они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж, и в небольшой гостиной перед кабинетом-библиотекой горничная попросила подождать.
Ее не было минуты две. Потом горничная вышла и жестом пригласила Долгорукова войти. И Сева вошел…
На него уставились три пары глаз.
Одна принадлежала смешливому молодому господину, почти юноше с легким румянцем на щеках. Он был пригож собой, черноглаз, а некая легкая азиатчинка, которую едва можно было уловить в его облике, вместе со взглядом черных бездонных глаз и нахально вздернутым носом делали молодого человека столь обворожительно притягательным, что ему с первого же взгляда невозможно было не довериться. Без сомнения, в него гуртом влюблялись женщины, и он умело и охотно этим пользовался, нимало не смущаясь ни своей молодости, ни последующих впоследствии разговоров и разбирательств. И вообще, из всей троицы он был самым к себе располагающим. Это и был Африканыч – Самсон Африканович Неофитов.
Вторая пара глаз принадлежала простоватому на вид мужчине лет тридцати, который единственный из всех троих был одет в домашний архалук, что позволяло предположить в нем хозяина дома, того самого Иннокентия Симонова, купеческого сына, держащего в своем доме «веселое» заведение, а иными словами, бордель.
Третья пара глаз была особенно примечательной. Можно было не сомневаться, что обладатель таких глаз точно знает, что он хочет от жизни. И то, чего он хочет, у него непременно будет. Иначе просто и быть не может! Взор этих глаз, казалось, никогда не выражал сомнения или нерешительности. По крайней мере так показалось Севе. Господину с пронзительным взором, судя по всему, не было еще и тридцати лет. И, похоже, в этой троице он был главным. Надо полагать, это и был тот самый Павел Карлович Шпейер, о котором говорилось в записке.