Выбрось из башки и забудь. Ничего этого не было. Ты ушел невредимым, а это главное. Ободранные бока — не в счет.
Гриба жаль. Он был так близок. Ты был так близок.
А теперь всё.
Ты выдыхаешь, плюхаясь брюхом в грязь, не обращая внимания на стекающие по тебе жирные промозглые черные струйки.
Ты закрываешь глаза. За что, за что тебе это наваждение, что ты такого сделал, как согрешил, что оказался здесь, распластанным в грязи комочком погибающей плоти.
Нет.
Ничто еще не потеряно. Зенки твои загораются запоздалым наитием. Ты сыскарь, но сыскари могут не только покрасть гриба. Они способны и на куда большее.
С огромным трудом ты возвращаешь из памяти ухающие звуки — это голос инструктора доносится до тебя как из тумана забытья.
И только теперь ты наконец тянешь дубеющие свои копыта к клемме тангенты.
Дуб, дуб, я сорока. Как меня слышно. Прием.
Чего? Кто это в эфире?
Как он сказал? Сорока? А может быть ворона? Гы-гы!..
Да заткнитесь вы! Молчание в эфире, я сказал!!! Сорока, мать твою, Драгош, ты что ли?
Так точно, господин оберст, я.
И какого лешего ты там у ленточки светишься?
Есть наводка.
На водку у него есть, слышали?
Какого⁈ Да сказал же, свалили к хренам с канала!.. Какая наводка, сорока, говори по делу.
Вижу чужака, повторяю, вижу чужака.
Точно? Не свистишь? Я тебя, Драгош, давно знаю, ты у меня мастер художественного свиста!
Господин обер… в смысле, дуб, дуб, это сорока, не свищу, пишите координаты.
Оборвавшееся наконец шипение и улюлюканье эфира возвращает этому лесу присущую ему первозданную, поистине гробовую тишину.
Но тебе уже не до этого мертвенного спокойствия. Тебе больше нет дела ни до пропащего гриба, ни даже до сковывающей тебя ледяной стужи.
Ты разом обретаешь последние, невесть откуда взявшиеся силы. Ты знаешь, что теперь шансы твоего выживания — это уж точно лишь вопрос времени.
Ты задираешь тощий зад и принимаешься так отчаянно месить грязь всеми четырьмя копытами, что только комья вырванного болотного торфа летят в темнеющие с каждым мгновением сумрачные небеса.
Две минуты. Тебе дали две минуты.
А после этого квадрат начнет равнять арта. Причем равнять так, словно все грибы на свете разом решили опустошить свои огненные недра.
В каком-то смысле так оно и случится.
Так что беги, несись во весь опор, всадник апокалипсиса, конь блед, накликавший беду на свою дурную башку, у тебя еще есть шанс вовремя унести отсюда копыта.
Отныне твои мысли сосредоточены только на беге.
Галопом, галопом, раз, два, три, четыре, беги-и!..
Однако в последний момент ты все-таки оборачиваешься, провожая подслеповатыми своими зенками взмывающую к небу сверкающую точку, за которой тянулся призрачный след талых искр.
Путеводная звезда, вот ты какая.
4. Убежище
Нас здесь много вправо, влево, края не видать
Арлекины, Кавиеллы
Тот, кто нас развесил здесь, вернется чтоб нас снять
Это то, во что мы верим
Василий К.
Будильник я по привычке заводил на семь утра. Не то чтобы в этом заключался какой-то особый смысл — глядя в смотровую щель едва ли можно было как-то отличать день от ночи или рассвет от заката, даже сам смысл всех этих полузабытых слов у меня стал постепенно истираться из памяти, превращаясь в абстракцию, за которой скрывалась лишь сила привычки, железный механизм ритуала.
Ритуал в этом мире — то единственное, что способно удержать меня на грани безумия, придать смысл происходящему.
Зеленые фосфоресцирующие стрелки механических часов светились в полумраке бункера так назидательно, так уверенно в себе, что им невозможно было сопротивляться. Тик-так. Вечером завести, утром услышать привычное тарахтение. В этой повторяемости было сокрыто то единственное, что позволяло мне выживать все эти годы. В отсутствие за пределами моего сознания подобного железного, механического ритма я бы, пожалуй, давно рехнулся, а так, гляди, протянул отощавшую руку, прихлопнул ладонью пипку часов, те нехотя заткнулись, некоторое время еще настойчиво продолжая хрипеть внутри понемногу ослабляемой пружиной.
Подъем.