Певзнер
Тревожно мне, братие, ибо не рождены мы, смертные, для подвига, но токмо во имя искупления собственных прежних грехов, а как их искупишь, ежели единственный путь не совершать новых ошибок — значит не совершать никаких поступков вовсе. Вот только какое тут может быть недеяние? Стоит с утра пораньше пробудиться в келье своей, как сразу приносит радиоточка страшные вести, ибо опять случилось очередное ненастье, мор или какая еще беда земная, надо вставать, подхватимши рясу, бежать в присутствие и спасать, спасать, спасать.
В человецех благоволение Божие проявляется не иначе как через ратный труд, так твердят нам святоотеческие писания, и каждому на месте своем должно творить то, что ему ниспослано свыше, а кто упускает способ послужить другим, тот таким образом отвергает этот дар, и позор ему, и анафема на все времена. Но опять же мы и не ангелы Божии, живущие на небесех, чтобы не попустительствовать слабостям своим и чужим, чтобы не быть подверженным поветриям мирским и греховному наущению. Потому только возьмешь в руки стило да кайло, только двинешь фигуру на шахматной доске, как тут же выясняется, что вроде бы сделал ты лучше, а словно и наоборот, все снова совершенно испортил.
Так уж обустроено в нашем честном государстве, что правит бал тут алчность и скудоумие, однова сумеешь ты преодолеть на мгновение родовые эти грехи, да только стоит тебе при этом лишь зажмуриться в вящем довольстве собой, как тут же обернется дело собственной прямой противоположностью. И вот сиди потом и думай-размышляй, это ты спервоначалу был такой дурак, что не увидел тщетности собственных планов, или же это сопротивление человеческого материала привело к неизбежной расплате. Иными словами, зачастую дело обстоит так — врешь ты напропалую начальству земному и горнему, воруешь как не в себя, греховодничаешь по углам, попросту занимаешь неположенное тебе место, или же наоборот, корпеешь всенощно, трудишься из последних сил, следуешь пути бессеребренничества и нестяжательства — а все одно так и так выходит пшик.
Посудите сами, братие, ужели государю-амператору нашему есть какое дело до того, отчего все сызнова пошло под откос, от глупости, воровства или скотства? Так уж ли ему важно, кто виноват в новой беде, нерасторопность служек или же нелепость отданных им приказов? Впрочем, власти земные и сами не без греха, потому склонны прощать честному слуге за одну лишь его исполнительность и расторопность.
Но куда важнее — суд высший, суд небесный. Спросят тебя на том суде, как мол так получилось, что трудился ты свой век, вертелся ужом, а все едино ничегошеньки у тебя не получилось, несчастье одно. Что ты им тогда ответишь?
С другой стороны посмотреть, братие, уж там-то оправдываться от напраслины нам с вами не придется, по честному счету Создатель судит. Ежели радел и корпел, то не скроешь от глаз Судии из вящей скромности. Коли честно заблуждался и вкладывал всю свою душу в ратный труд — получишь в ответ по заслугам. Доказывать на Божием суде ничего не нужно, там тебя есть, кому рассудить судом праведным.
То есть выходит так — трудись на своем месте, делай дело скромно да усердно, и будет тебе вечная слава не в мире этом, но в мире ином. Так почему же тревожусь я, братие, почему не чувствую честного устатку как единственной благости, дарованной нам в смертной юдоли бытия?
Ужели сомневаюсь я, что окажись на моем месте иной человек государев, то станется он зело эхфективнее в качестве исполнителя начальственных приказов? Да ничуть не бывало! Когда бы узрел я, что труд мой недостаточно хорош, что не справляюсь я, не оправдываю высокого возложенного на меня бремени, что выросло вослед нам поколение младое незнакомое, способное паче нас с вами, братие, приглядывать за государевыми делами и заботами, тотчас бы сбросил парчу с плеч своих и, надемши вериги, отправился в дальние монастырские пещеры, что под замком исподволь обретаются. Молить Господа о прощении, замаливать свои грехи тяжкие, а грехов тех у каждого из нас — не поднять, не взвесить.
И главный из них — ничтожные сомнения в собственных силах. Кто из нас, братие, не ощущал подобной слабости при виде бумаги государева приказа — так мол и так, перевести раба Божьего Имярека с должности былой на должность иную, сургучная печать, подпись энергичным вензелем, шнуровка шелковая, все честь по чести, как положено. А у самого аж руки ходуном ходят, какое еще министерство подвижного состава, я же в жизни своей на панцерцугах исключительно пассажиром катался! И, одновременно, облегчение, что не на спутниковых дел ведомство направили, где совсем, бають, швах дела, там еще никто больше полугода не продержался, чтобы на этап не загреметь с бубенцами.