Тут стенания ее прервались на мгновение, когда растущая на глазах фигура схватила разом себя за горло и принялась крепко душить, не то в отчаянной попытке помешать произнесению дальнейших слов, не то напротив, в порыве оные слова из собственного горла насильно вырвать, ибо только с таким трудом они могли быть произнесены. С утробным хрипом старуха-мать боролась с собой на грани жизни и смерти, на что, впрочем, ее дочь не обращала внимания вовсе, продолжая натужно и неслышно сопеть в свою сопелку. И глядела она при этом не столько на черный монолит, и не на мать, а куда-то попросту вперед себя, бледная и сосредоточенная. Наконец, отодрав от себя тревожно сверкнувшие красным обсидианом когти и выхаркнув от усилия образовавшийся в горле сгусток, старуха мать-пошла на последний, решительный приступ. Ее горло клокотало так, что поблизости со свистом лопались газовые фонари и проседали рессоры повозок. Раздавшийся в тишине рык был истинно страшен:
— Нет наших больше сил, ожидаючи! Нет мочи терпеть и дальше! Сгорел сарай, гори и хата! К чертям ложный либерализм и человеколюбие! Пришли мы к тебе, простые бабы, испросить, заповедать, наказать! Колдуй-колдуй-колдуй, золотое яичко! Уж созрело ты и созрело, в полноте, в простоте, в пустоте, в густоте! Я вижу, я чую, я знаю! Ни греха в тебе нет, никакого поношения, истинное горюшко ты на страх супостатам, соберись, провернись и проклюнься, долгожданное, вознесись, опустись и разбейся надвое, нутро собственное показамши! Ибо невозможно уже терпеть, расплескалась синева, мочи нету от страха, а если не мы первые на небеса, а там уже место занято? Супостат не дремлет, супостат следит, супостат злоумышляет, истинно глаголет камлатель с радиоточки, с минуты на минуту возведет враг свои очи к небесам и покусится на святое, на землю нашу обетованную, на леса, на болота, на скрепы, на сортиры, на гендеры, на семью, на святых наших отцов, во гробах нетленно лежащих! И тогда конец всему, капец, карачун, крах, каюк, кабздец, капут, смерть, тьма и погибель адская!
Тут из глаз старухи-матери полились такие крупные слезы, будто двум пожарным гидрантам разом сорвало вентили — парящая соленая вода неудержимым потоком хлынула с высоты к основанию монолита, разом снося оттуда турникеты, поребрики и малые садовые насаждения, но камлания оттого лишь сделались энергичнее:
— И говорю тебе и говорю, молю, умоляю, вымаливаю! Негоже на печи больше валяться! К чертям ущения и парады! В зад себе свои хайли лайкли засуньте, ироды! Давай уже, не гневи, сколько можно тянуть резину, все эти ваши болотные «партнеры» это херня из-под коня! Они не посмеют, погрозят себе пальчиком и убегут, хвосты поджавши! Пора, яичко веское, пора, яичко могутное, пора, яичко снесенное да не сношенное! Пора восстать, ибо не бесконечно народное терпение, еще чуть, и не хватит больше силы! Просыпайся, говорю тебе, немедленно, огненный петух народного гнева, и бросайся в бой, как повелено! Дальше! Выше! Сильнее! Ну же, давай, давай, дава-а-ай!..
Рык перешел в рев, из кирпичных стен вылетала кладка, измочаленные деревья трещали, потеряв уж половину крон под налетевшим ураганом, в черный монолит поочередно били с разгневанных поношением небес голубые яростные молнии, и только мать с дочерью стояли, как вкопанные, каждая на своем месте.
Монолит тоже — даже не шелохнулся, видимым образом не замечая никаких призывов.
— Мама, пойдемте уже, и правда на панцерваген опоздаем.
Две женщины — старая и средних лет — огляделись посреди толчеи городской жизни, бросили прощальный взгляд на желтокаменный замок, плюнули дружно три раза через плечо от сглазу, подобрали сумки, и пошли в обратку, к коробке панцервокзала, не обращая никакого внимания на клаксоны повозок и резкие свистки городовых. Они здесь свое дело сделали.
Черный же монолит стоял себе как стоял. Мокрый полированный мрамор в серую прожилку на вид оставался холоден и безразличен к человеческим страстям. Если что-то и таилось в его недрах, оно не желало до поры показываться. Однако если как следует присмотреться, в самом основании некогда лишенного изъянов монолита проявилось теперь откуда-то чудо чудесное. Тончайший волосок трещины змеился от самого основания до вострого, непотребно воздетого в небеса кончика. Нечто внутри камня только что сделало первый шаг к пробуждению.
8. Огонь, иди со мной
Что бы ни случилось — всё к лучшему
Срубленные головы стремительно умнеют.