Реки подо льдом кипят светло и зло.
Выбитые зубы ослепительно скрипят.
О том как хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Летов
Стоять вот так, сутуло прислонившись к неровной желтой кладке было вовсе некомфортно, старость не радость. Ветер соленый снизу поддувает, птичья погадка на голову сыплется, пожалуй, что с большим удовольствием можно было сразу разместиться вон там, на краю замковой стены, сесть и ножки в пустоту свесить, при полном осознании тщетности бытия. А что, вид неплохой, а толку все так же чуть. Однако же в твоем возрасте поневоле приучаешься к терпению и бытовому неудобству, коли положила самой себе план, уж будь добра, в душу в мать, соответствуй. Даром что ли такой путь сюда проделан, годы и годы мытарств в юдоли скорбей и печалей, от которой всего и плодов осталось — что вот этот вид в никуда.
Да уж, с возрастом всяк человек становится упрям. Это в юности еще можно зачинать новые дела, бросать старые привычки и вообще проявлять излишнюю разборчивость, тут не то, там не тут, а когда у тебя с утра — подагра, на обед — артрит, а до ужина можно попросту не дожить, тут уж не до новых планов. Играем как умеем, других нот не завезут, некогда и некому.
Издревле старушечья доля — сидеть у разбитого корыта и величать себя владычицей морскою, причем весьма на последнем настаивать. Ну не скажешь же себе — дура была в девках, дурой и помру, никак нет, самомнение не позволит. Самомнение и злопамятность.
Уже пора было бы давно забыть и забить — на старые обиды, на былые прегрешения, закопать по-христиански всех мертвецов на погосте, замкнув их в оградку и три раза сплюнув, чтобы не вылезли, самой же отправиться по делам, внуков нянчить, или что там еще бывает у людей. Но нет, стой тут и жди, сутуло глядя, как неумолимо поднимается тебе навстречу тьма, густая, жирная, сочная, плотная такая хтонь, и в сладком своем предчувствии потирай сухие ладошки, не то с радостью, не то с гордостью, я же говорила!
Ну надо же, какое достижение великое. Все говорили, по кругу, каждый что горазд. Кто угадал, кто нет, кто не дожил, а кто еще коптит небо. А вот какая теперь разница?
Разве что взять и разом вернуться, вскинуть вверх кулак у стены Желтого замка, да и кликнуть со всей силы — выходи, паскуда, биться будем раз на раз! Как же, выйдет он. Помнится, даже имени сквозь редкие зубья процедить не сподобился даже при прочтении скоропостижного некролога. Так, мол, и так, гражданка Давидович Илона Марковна давеча помре смертию храбрых, спотыкнувшись на пороге о ступу наследную, от прабабки оставленную, такое вот хреновое у нас домохозяйство нынче. Стыдно, граждане над убогонькой смеяться. Что говорите? Не засылали ли мы убивцев к революционно настроенной женщине? Да как вы такое могли придумать? Можно сказать, надгробием своим указанная госпожа больше вреда государю привнесла, чем всей своей предыдущей карьерою. Вот у камлателя Сало хотя бы спросите, он подтвердит! Кхе-кхе.
А между тем очень помнится до сих пор тот день, чем он начинался, и чем закончился. День рождения то был, вы с паскудой в один день родились, в одну тревожную ночь, в одной-единственной постели из единой утробы. И вот по итогу как вас с ним раскидало. Пока мертвечина наша коронованная под звуки фанфар принимала поздравления от послов и лесть от ослов, неприметная женщина средних лет, но уже отчего-то сплошь седая, возвращается к себе домой в крошечную холостяцкую квартирку, потому как славы ей стяжать было лень, некогда и незачем. Но встречает она там в прихожей не троих голодных котов, но здоровенного детину с ножом. И звали того детину, как показали результаты независимого расследования, Влад чел Сокол, впрочем, официально, по документам значился он на следствии под именем Васислава Карасика, преотличное имя для душегуба на зарплате, незаметное, два раза прочитаешь, и только лишь на третье припомнить сподобишься.
Давно то было, а как вчера, сколько ни старайся, вовек не забыть тот вечер. И тускло блеснувшее лезвие, и два ряда золотых зубов у него во рту.
С тех пор гражданку Давидович всякий в Желтом замке почитал за мертвую, кто ломая копья о причинах ее скоропостижной гибели, а кто и попросту позабыв. Это самый удобный способ надолго затаиться, когда тебя на тот свет уж всем честным народом спровадили.
Но иные старушки бывают упрямы. Ты их в дверь — они в окно. Соколику же нашему его же нож поперек горла пришелся. Не сразу, конечно, тут уж честь по чести. Сперва отпевание, затем похороны. На поминки народу пришло — не протолкнуться. Гроб несли лучшие люди города, доктора, профессора, медицинская сестра, интеллигенция, в общем. Многие плакали. Речи произносили — тоже любо-дорого, пели осанну, рвали на себе волосы. Куда, мол, мы без покойной теперь. Ты туда, а мы тут. Но потом все-таки закопали и быстро разошлись. Сказать по правде — удобно получилось, нарочно не придумать, разве бывает сподручнее бороться с нежитью в потертой короне да на золоченом троне, кроме как ожившей мертвице, егойной же единоутробной сестрице, снулой старой девице, заштатной единице, безвременно почившей шальной вонаби-императрице.