Потому я в очередной раз выбросил все страхи из головы и продолжил методично набирать.
Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот шесть. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот семь. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот восемь.
И все-таки вокруг моего склепа что-то происходило, вызывая беспокойство Зузи и пугая меня до чертиков.
Последние полгода, или сколько там — мне становилось все сложнее согласовывать мои хаотичные воспоминания во времени — через смотровые щели я все чаще замечал какие-то отдаленные неверные сполохи, будто то мерцали болотные огни, навевая мысли о всякой нечисти, воющей у самой трясины.
Мое убежище же тут и построили — чтобы охранять.
Кого от чего?
Учитывая тот непреложный факт, что гарнизон моего бункера так и не явился в расположение, не то дезертировав подчистую, не то попросту передохнув во время последнего в их жизни марш-броска, выходит, я здесь тоже не то чтобы в особой безопасности.
Однако постепенно я перестал бояться этих призрачных огней, даже начал испытывать по отношению к ним какую-то странную теплоту, дружескую интенцию узнавания.
В их мерцании чувствовалась некая загадочная изнанка, как будто это явление не было частью неживой во всех смыслах этого слова природы за гермодверью, но обладало характером, волей, цельностью живого существа.
Вот и сейчас, только покончив с заветной банкой персиков (и по-хозяйски притарив остатки сиропа на завтра), я собирался уже вновь приступить к суточной норме переборов, как в смотровой щели снова замаячило.
Мерцание это всегда занималось красноватыми сполохами на бетоне, как бы подзывая, иди поближе, сейчас начнется.
Хоть какое мне развлечение. Сидеть, скорчившись над наборной панелью, на колченогом стуле, пытаясь не заснуть — это, если хотите, та еще пытка, иногда от этого всего хоть вой. А тут какое-никакое, а развлечение.
Свистопляска снаружи между тем лишь начинала набирать силу. Кровавый закатный багрянец сменялся ржавой рыжью костра, та, в свою очередь, понемногу уплотняясь, становилась в итоге почти белой, и тогда вдруг начинало казаться, что это не свет пробирается ко мне из тьмы, а напротив, это в бесцветном, статичном, газоразрядном свете мечутся недалеко от моего бункера какие-то мелкие черные тени. Юркие и злые, они будто дурная мошкара роились где-то тут, совсем рядом, лишь благодаря неведомому оптическому обману оставались вне моего поля зрения.
Это, я знал, была кода. Скоро призрачный костер угаснет, растворившись в небытие, будто и не было его.
Я вздохнул и отвернулся.
Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот девять. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот десять. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот одиннадцать.
Зачем меня продолжает мучить эта запредельная квазижизнь? Только лишь затем, чтобы напомнить мне, что вне моего склепа по-прежнему существует чуждая моему прежнему опыту, подчиненная непонятным мне законам вселенная, пускай мертвая, но все равно живая?
Слишком большую цену я платил за это лишнее, бесполезное знание. Ну есть. Ну пришла, ну ушла.
Скорее бы это зарево уже погасло.
Но оно, против моей воли, не только не желало сегодня ослабевать, но обратным образом, только становилось плотнее. На него уже почти невозможно было смотреть, мои сощуренные веки заливало слезой, превращая огненный столп в радужный фонтан летящих во все стороны электрических искр.
Там, в самом сердце огненного столпа, что-то двигалось.
Двигалось не так, как обычно ведет себя огонь, тем более призрачный. Так ступает вперед существо из плоти и крови. Но какое существо из плоти и крови может уцелеть в этом огненном аду? До моих ушей доносился оттуда, снаружи, яростный рев дикого пламени, он словно наждаком сдирал изнутри оболочки моей пустой черепушки, я же в ответ был способен лишь судорожными движениями продолжать вращать истертые до голого металла колесики наборных дисков. Только не бросать, только не останавливаться.
Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот двенадцать. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот тринадцать. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот четырнадцать.