То ли дело наш человек: крепко сбит, ладно скроен, грудь колесом, хватка — железная, коли вцепится — ни в жисть не оторвешь, если только с мясом. Конечно вороват! Но зато и прост, как сапог, от него ни хитрецы, ни уловки не жди. Исполнителен, опять же, при общей тупости. Но вы подумайте, каким гоголем выглядит на подобном неказистом фоне да кто угодно, было бы звание приложено, посмотрит-посмотрит обчественность на это дело, да и решит взаправду, если не государь-амператор, то кто? Эти что ли? А мне перед простонародьем изгаляться лишний раз на кой надо — куда ловчей все обернуть так, будто и правда не тебя трон красит, а вовсе даже наоборот. Как это печатают в стенгазетах и вещают из каждого утюга, вот как нам повезло с начальником, уж и умен он, и прекрасен, а что глазница сохнет, так кто то вообще замечает! Эх, кабы быть в том и правда так уж уверенным.
По вечерам особенно моченьки не стало. Прогонишь, бывало, всех прихлебателей, кроме самого ближнего круга, ну, али посла какого для разговору призовешь скуку развеять, пущай у дальнего края стола посидит с толмачом в обнимку, а сам только сидишь и думку думаешь.
Страшно! Страшно мне, батюшки! На днях приснился сон вещий в руку — будто подхожу я к письменному столу в собственном кабинете среди белого дня, вокруг писаря и референты так и снуют, камлатель Сало за плечом бубнит надоедой, все привычно, все как надобно, а только обнаруживаю я повнезапно посреди широченной стоеросовой столешницы записочку такую неприглядную, будто бы нарочно здесь кем оставленную. И рука моя, трясясь, к записочке тянется, тянется, никак не дотянется, будто стол мой не стол, а поле широкое, степь козака. И вот я на цыпочках уже, как струна дрожа, записку цап, спешу развернуть ее, окаянную, а пальцы-то трясутся, непослушные, а все вокруг меня уже замерли и молча зырят, значит, на действия мои неловкие, Сало тот вообще через плечо уже мне свесился, записочку высматривая. И тогда я хватаю украдкой проклятую бумажку, и убегаю с ней в боковую комнатенку, где у меня на челядь всякий компромат по сусекам запасен. Так и называю я ее промеж дела — комната грязи. И вот я захлопываю за собой дверь, тяжело дыша, подношу лучину к самой бумажке, нетерпеливо ее разглаживаю и читаю:
«Амператор, бойся свою сестру, а ну как возвернется!»
Тут я от ужаса и просыпаюсь, весь в поту. Дурацкий сон, глупое поветрие, какую еще сестру, знать эту женщину не знаю, однако же никак не вылетает сей сюжет из моей беспокойной головы, так каждый раз и чудится мне, что войду я в тронную залу али рабочий кабинет, а там посреди стола — бумажка валяется. Спасу нет, до чего тревожная напасть.
И непонятно, что хуже — если и правда обнаружу подложную писульку, али не случится этого вовсе. Что страшнее — враг явный с намерением конкретным, или же секретный засланец со значением, мы тут, непосредственно подле тебя, следим, каждый шаг фиксируем, ни единой ошибки не прощаем, и единожды дадим тебе отпор в той самый миг, когда ты уж точно не будешь готов дать отпора.
Тьфу ты, вот опять разнервничался, аж сердце заходится, трепещет.
Пришлось разогнать послов раньше времени. Вот как тут быть? С горя в этот раз дал команду тотчас собрать государственный совет, всех как есть из постелей и борделей за волосья-то повытаскать, велеть сюртуки надеть парадные и тотчас опрометью в замок.
И вот хожу я по тронной зале, круги наворачивая, так что мантия за спиной, волочась, клубы лежалой пыли вздымает, а эти, гля, уже потихоньку собрались и стоят рядком, потупясь, шапки заломленные в руках теребят.
Что, говорю, будем делать, граждане? Совсем супостат одолевает, так скоро без болотного шпиена в отхожее место не сходить будет! Злоумышляют, падлюки, как есть угрожают суверенитету государственному, народной демократии! Каковы сводки, вопрошаю, от ленточки, с самых болот? И фалангой вострой ближайшему генералу в пузо тык! Тот аж до синевы побледнел и тараторит в пол, заикаясь: