— Как оно там, на том берегу-то, дядя?
Да какой машинист тебе «дядя»? Видишь, человек занятой, фуражка на голове форменная, курточка с шевроном, все честь по чести. Некогда машинисту с каждым встречным-поперечным лясы точить, стоянка три минуты, хватай мешки, вокзал отходит!
— На каком-таком берегу?
— А на противоположном!
И сам смеется, остряк.
— Не могу знать, нам-то тут делов навалом!
— А, ну тогда лады. Как надумаешь поговорить, ты ж только свистни, дело у меня к тебе, дядя, имеется.
С этими словами смотритель развернулся, вяло махнув над головой белой тряпкой да и был таков. Что ж, в такой глуши, пожалуй, сойдет за сигнал к отправлению.
С кряхтением и скрежетом когтей панцерцуг тронулся, машинист же все провожал оставляемую платформу со смутным чувством недовольства и узнавания.
Нелепый этот диалог между ними будто происходил не впервые.
И каждый раз, пытаясь выбросить нелепого смотрителя из головы, машинист опять, по кругу, принимался думать о том, зачем и почему вообще катаются по земле панцерцуги.
Только лишь затем, чтобы в их топках никогда не угасал огонь, а может быть, к тому, что где-то там впереди ждут прибытия пассажиров и грузов, без которых сгинет последняя жизнь, угаснет последнее стылое движение?
Сомнительно.
Машинист предпочитал думать, что единственный смысл этого самосозерцательного движения состоял в самом движении. Сколько ни маши демоническим кадилом поперек карты, жизни на забытых полустанках не прибавится. Он же видел, как гражданские и сапоги, едва сойдя по трапу на землю, начинают непонимающе озираться, соображая, что они тут потеряли.
А груз? Только и смысла в том грузе, чтобы давать работу панцервагенам и мотодрезинам, по-муравьиному нелепо растаскивающим его дальше, по обезлюдевшим заимкам и прочим расположениям. В обратном направлении тоже чего-то везли. Нелепо дребезжащий на ухабах ржавый лом, подобными ему были и возвращающиеся от ленточки люди. Опустошенные, выеденные изнутри, они готовы были раствориться в воздухе на правах легковесного призрака на случайном ветру. Машинист был готов поверить, что и растворялись.
Они словно все — впустую расходовались.
Вот тебе и весь смысл. Вот тебе и ответ на вопрос «зачем».
Однако не поймите неправильно, чужие беды и посторонние смыслы машиниста не беспокоили вовсе. Его пугала лишь очевидная перспектива того, что однажды даже наверху сообразят, что все это бесполезно, весь этот труд. И тогда жеде остановят. Как остановили в свое время всё прочее.
Ей-же-ей, могут, проклятые…
Ать!
Машинист в испуге отдернул мозолистую ладонь от поперечины, будто обжигаясь топочным нутряным огнем.
Это снова заскрежетали-заелозили с небывалой силой глубоко внутри демонические когти, сокрытые между топочных полостей. Стой! Опасность!
Ручка крана тут же была по инструкции переведена в шестое положение, резко понижая давление в уравнительном резервуаре и пересобирая схему в режим экстренного торможения. Послушный панцерцуг словно уперся в полотно и с обыкновенным для его немалой массы скрежетом принялся, рассыпая искры на десятки метров вокруг, сбавлять ход.
Машинист же, сколько ни вглядывался вперед, так ничего там толком и не сумел разглядеть. Мрак и мрак. Так чего же испугалась машина? Что такое почувствовала, давая знать своему не то хозяину, не то и вовсе рабу?
Вращать маховик стояночного тормоза было делом непривычным, панцерцуги за за что не глушились и никогда не простаивали, передаваясь от бригады к бригаде едва ли не на ходу, но тут случай нештатный, машинист, покидая состав, по инструкции обязан был задраить тормоза, не очень понимая, что творит. Но дело сделано, и вот он уже, подняв над головой для надежности аварийный фонарь, щурится вослед уходящему двумя стальными полосами полотну.
Ни зги не видать. И главное тихо так. Только теперь машинисту пришло в голову, какой же на самом деле невероятный шум создают в кабине эти нутряные демоны. Теперь же его окружила такая плотная, непроницаемая тишина, словно ваты в уши набило, да так туго, аж до свиста в натянутых перепонках.
«Голова, голова, это бригада, что случилось, что стоим?»
Если бы ему знать.
«Говорит голова, выясняю, заткнитесь».
Рация с обидчивым кряхтением послушно отключилась.
И только тут машинист расслышал. Не разглядел, а сперва именно расслышал.
Белый шум грозного прибоя.
Там, впереди него, уходящее во тьму полотно поглощала чернота, но не разреженная чернота сырого лесного воздуха. Там царило живое, плотное, агрессивное биение студенистого мрака.