Для одного лишь каменюка не предназначалась — всякие мукомольные дела Агнешка творила в подполе, где темнел такой же старый жернов — оно и ловчей, иначе отмывать ступку от снадобий своих Агнешке приходилось бы столь тщательно и с опаской, что проще дождаться, пока само развеется. Тут же как, день-два постоит ступка под дождем, всякий травяной дух из нее вымоется и сгинет, но до того лучше к ней лишний раз даже не прикасаться.
Готово.
Агнешка деловито ссыпала мелкую фракцию в граненый стакан да залила все теплой водой настаиваться. Самый раз, судя по звуку приближающихся шагов, самый раз.
Шаги те она завсегда слышала с утра пораньше, когда ночная мгла еще только начинает потягиваться меж дерев, скрипя старыми костями и понемногу собираясь холодным гадом ускользнуть подальше в лес, уступая свое место совсем иным пришельцам — телесным и двуногим.
О, этих Агнешка знала хорошо, каждого по имени, каждого по приметам.
Кто добрый, кто злой. Кто Радек, а кто Кубусь. Каждый со своей историей, каждый со своей судьбой. Хотя уж какое ей на то дело, до их судеб. Для нее все они были на одно лицо.
Все они топали по сырому лесу к ней, к Агнешке, словно та их чем-то манила. Манила да заманивала.
Тут Агнешка горестно вздохнула. Да была б ее на то воля…
Впрочем, что греха таить, давно минули те времена, когда Агнешка серчала на непрошеных гостей. Идут и идут, все напасти от них. Теперь эти ранние визиты казались ей почти что в охотку. Какой-никакой а распорядок. С утра завтрак, потом обед, затемно — ужин, так заведено, так расположено. Не будешь же ты обижаться на рассвет или закат.
Вот только не бывает тут боле ни рассветов, ни закатов. Одни только незваные гости.
Ну так добро пожаловать, ро́дные!
Агнешка встала на пороге во весь свой малый рост, подбоченясь.
Приближающиеся эти шаги она начинала слышать исподволь — кажется, еще и сам друг ситный не сподобился сообразить, куда это его разом понесло, еще и знать не знает, пошто он вдруг засобирался, а в голове у Агнешки уже забухало-заскрежетало сырой портупеей по старому ржавому железу. С таким звуком приближается судьба, а вот чья она, самое время разъяснить.
И ты глянь, как сосредоточенно пыхтит, касатик, шугая натужной одышкой мокрых белок по дуплам и жирное сытое воронье, поглядывающее да помалкивающее меж черной хвои. Эти точно возьмут свою долю, не так, да эдак. Им как раз чужие судьбы без интересу, они даже не голодные, так, полакомиться при случае самой мякоткой. Обвисшей щекой али глазным яблочком. Да и полететь себе дальше по делам.
Но Агнешке здесь оставаться и далее, не летать ей тенью по серому небу. Знать, грехи не пущают, отпустить не велят.
А вот и он, друг родимый, показался меж бурелома поваленных стволов, что привычно светятся холодным в полумраке, хоть немного развеивая царящий тут сумерк. Какой человек сунется в такое место? Только злодей, не ведающий, что творит, и дурак, не разумеющий, что творится.
Других здесь не бывает.
Остановился, сипло переводя дыхание. Вылупил зенки на Агнешку.
— Не заплутал чай?
— А?
Смотрит искоса, будто узнавая. Всегда они так.
— Я говорю, погода больно нелетная, бродить тут.
— А-а, — протянул задумчиво, а потом вдруг встрепенулся, что-то соображая, — мне бы обогреться.
— Обогреться — это можно, как звать-то тебя, молодчик?
— Гражиной звать, — и тут же поправился зачем-то: — Рядовой Ковалик.
Знать не соврал, не то что иные, те бывают горазды заливать. Рядовой, выходит. Ну бог тебе в помощь, рядовой.
— Заходи, коли так.
И поманила рукой, мол, иди, чего стал, али боишься?
Заходят в хату они все одинаково, напряженно сгорбившись, словно заранее ожидая подвоха, но внутри, быстро сообразив, что никого кроме Агнешки тут несть, тут же начинают по-свойски озираться, высматривая всяк свой интерес. Впрочем, тут же быстро соображая, что взять особо и нечего.
Так было не всегда. Самыми темными ночами к Агнешке приходит один и тот же сон, яркий, тошнотворно яркий сон, в котором явственно помнится по пробуждении каждая капля пота и каждая капля крови.
Не сон, но явь.
То был первый из них. Единственный, чьего имени она не знала. Не до имен ей в тот час было.
Пока крепкий бугай над ней насильничал, она думала отчего-то лишь об одном — если скрипучие дубовые ножки стола под ней сломаются, где она новые возьмет. Когда же он с нее наконец слез, она молча поправила подол и, сделав два шага в сторону, так же бессловесно вскинула да разрядила в багровую харю оба ствола старого отцовского обреза.