Во всяком случае, ворону этого делать ни разу не приходилось. Да и возможно ли это? Ленточка всегда была для него столь же бесконечно далекой, сколь и невероятно манящей, постоянно мелькая где-то на самом краю видимости, олицетворяя близкую угрозу, будоража кровь и неодолимо маня.
Да, целью регулярного вылета для птицы был самый край небытия — не было нигде чернее леса, безжизненнее заимок, мертвее зверья и страшнее, бездушнее людей. Нигде как здесь.
Потому задача у ворона сводилась в итоге к максимально упрощенной формулировке — отыскать любое мало-мальски заметное движение и тотчас доложить.
Ибо не бывало здесь ни малейшего следа истинной, не вывернутой наизнанку жизни, в этих отдаленных лесах если и случалось какое-то движение, то это доподлинно было движение инсургентов потусторонних сил, стремящихся извратить самую суть жизни истинной, извратить, натравить ее на саму себя, стереть в порошок любые усилия по построению хоть какого-то порядка в медленно умирающем, растираемом в труху мире, а значит, что бы тут ни двигалось, движение это тотчас следовало бы если не истребить, то по крайней мере отследить и расследовать.
Потому эти черные очи ворона беспрестанно и сканировали фрактальные изгибы мертвых древесных крон, запоминая каждую деталь, чтобы секунду спустя вернуться на то же место и подробно сравнить, что изменилось.
Ворон на весь многочасовой вылет как бы замирал в гипнотическом трансе, уступая все свои силы этой многотрудной задаче.
Вот поваленный ствол торчит в насупленное небо у расщепленного пня — банальный образ посреди гнилого леса, что может быть обыкновеннее и безынтереснее, но вот насыщенное темное пятно у его основания является столь очевидным укрытием от взгляда из-под насупленных небес, что даже на подобную банальщину следовало обратить самое пристальное внимание — не шелохнулась ли какая тень, не сменился ли рисунок фона, не блеснул ли предательски окуляр наблюдательной оптики.
Этот образ был так очевиден, так банален, словно сам собой оживал в стекленеющих на ветру глазах ворона. Тайный враг, сокрывшийся в тени, завернутый в удачно подобранный темно-зеленый пиксель, терпеливо ждущий, пока едва различимый на фоне туч разведчик прочертит над ним свой медленно загибающийся против часовой курс, пока не скроется за мешаниной древесных сучьев. И только тогда готовый двинуться вновь.
Не была ли эта ясная картина таким же наваждением, порожденным мороком мертвого леса?
Ворону было совершенно неважно. Сколько раз он ошибался, принимая порыв ветра за спасительный прыжок в укрытие. За такое по головке не гладили, прилетало и надсмотрщику, и его начальствующим чинам, однако ворону до того не было никакого дела. Стоило один раз увидеть по-настоящему крадущуюся тень, бывали разом забыты и былые ошибки, и подспудные сомнения. Вот он, враг, ату его!
Сердце безжалостной птицы рвется с цепи, из груди вырывается бешеный клекот, вот уже гудит раздираемый крыльями воздух… но нет. Не рвется, не гудит.
Потому что все так же недвижима лесная гребенка, однообразны мертвые леса, пусты и голы нетоптаные мхи, неломаные сучья все так же неловко, вповалку лежат грудами бесполезно наслаиваемого валежника. Ни одна цепочка старых следов не пятнает лес.
Так, может, вновь не судьба?
Бесполезно тут летать, вторя ложным воспоминаниям, наведенному мороку пустых обещаний. Не водит ли дозорная птица сама себя за нос, уговаривая несбыточным, притворяясь, что все эти бесконечные круги вылетов хоть кому-то нужны?
Быть может, неведомый враг и вовсе был кем-то злонамеренно выдуман?
Если долго всматриваться во тьму, царящую внизу, наверняка она начнет всматриваться в ответ. Примется нашептывать, внушать, погружать в трясину того, чего никогда не было.
Ленточка, откуда мы вообще знаем о том, что она существует всуе?
Из официального шепота радиоточки, из сухих заголовков стенгазет, из напыщенной литографии у оснований монолитов.
Да, тех самых, при виде которых принимались поневоле топорщиться перья на загривке у ворона.