Злотан же с Иштваном молчали, сжав челюсти так, чтобы до скрипа, лишь бы не сорваться, лишь бы не сболтнуть лишнего.
Все последние дни я продолжал внимательно следить за Зузей. С некоторых пор она отчего-то сделалась чрезвычайно беспокойной, вызывая и во мне встречный отклик подспудной тревоги. Напряженно спрятанная между ног метелка хвоста, виновато прижатые уши и необъяснимая тоска во взгляде были для нее столь непривычными, что я поневоле втягивался в ловушку самораскручивающейся спирали — беспокойство пробуждало тревогу, тревога порождала страх, страх же мой поневоле передавался моей Зузе, существу чувствительному к любым моим эмоциям в той недостижимой степени, какая бывает лишь у беззаветно преданного создания.
С некоторых пор я сделался для нее не другом и не хозяином, не спутником наших бесконечных странствий и даже не тем последним якорем, что связывал ее пылающее сердце с утлой и бессмысленной реальностью, которая ее некогда породила. Породила и выбросила, как бросают ненужную вещь.
Однажды я остался для нее тем единственным, что еще отдавалось в преданной собачьей зузиной душе, тем единственным, что для нее по-прежнему существовало. Единственно реальным объектом в ее крошечной собачьей вселенной.
И потому все мое беспокойство, вся моя тревога, весь мой страх передаваясь ей с той же легкостью, с какой молния падает с небес на землю, норовя распылить на атомы всякого, кто встретится ей на пути.
Зузя умела реагировать на опасность единственным доступным ей образом — вцепляясь зубами в глотку. Но на кого бросаться в мире, где мы с ней вдвоем — одни-одинешеньки, забывшие о былом скитальцы среди пустоты окружающих нас гнилых топей. Неудивительно, что самозатягивающаяся петля сковывавшего нас страха в какой-то момент начала механически тянуться к единственной доступной ей шее. Моей.
И тогда я понял, что если у меня нет планов однажды оставить мою Зузю, мою несчастную многократно преданную Зузю в полном одиночестве, то мне необходимо поскорее что-нибудь предпринять.
Эти болота разрушали, подтачивали наш с ней союз так же неизбежно, как гнилостная болячка постепенно разъедает тебя снаружи, а потом и изнутри, до потрохов, до костей, стоит тебе пару дней провести по пояс в болотной черной жиже. Спастись от нее ты можешь лишь одним способом — выбравшись на берег, обсушившись у костра и обложив себя целебными компрессами. Но сейчас не до компрессов. Нам бы сперва выбраться.
И тогда я дал Зузе ту единственную команду, которую она помнила. «Ищи!»
Как можно что-то найти в пустопорожнем вымороченном мире, населенном призраками? Но она искала, искала во все глаза, во все уши, подстегиваемая снедавшим нас обоих страхом. И однажды все-таки отыскала.
Ничего особенного, все те же застывшие призрачные фигуры, бормочущие себе под нос какие-то нелепицы. Все те же красные угольки столь жадных, но одновременно таких мертвых глаз. Даже эти клыки одного из призраков нас с Зузей ничуть не впечатляли. Тлен и гниль, ничего больше в них нам не виделось. Но я тоже, присмотревшись, заметил то, что почуяла прежде моя Зузя.
От них троих тянулась вдаль путеводная ниточка, которая однажды выведет нас с ней не только с проклятых болот, но и в целом — к долгожданному свету.
Мы оба, глядя на эту путеводную нить толщиной с тончайший волос, разом успокоились и стали ждать, что будет дальше.
Глава III
1. Свидригайловская банька
Почему ты еще не в тюрьме⁈
Значит, ты не опасен врагу!
Значит, ты — безобидная тварь!
Значит, ты — бесполезная мразь!
Изергиль
В самый разгар бесконечного мартабря, в привычно дождливое время, где-то под самое утро один молодой человек сухого телосложения выбрался из своей каморки, которую нанимал от жильцов в никак не именуемом здесь переулке.
Столь ранний моцион имел вполне резонную цель — благополучно избегнуть встречи с хозяйкой на лестнице. Хотя каморка его приходилась под самою кровлей пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру, квартирная хозяйка, у которой он нанимал эту каморку, всегда норовила проследить его шаги. Каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной двери, почти всегда настежь отворенной для лучшей слышимости. И всякий же раз проходя молодой человек чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, от которого он каждый раз морщился. Он был должен кругом хозяйке, потому и поднимался с утра пораньше, лишь бы не натыкаться на неприятные переговоры.