Здесь же я один, меня никто толком не слышит, таким образом работает моя базовая интенция к физическому ограничению любых отвлекающих маневров и фланговых охватов, от которых лишь время проходит, а толку с них — чуть.
Собрались с силами — и в поход!
И чего это меня сегодня занесло в какие-то военно-морские терминологические аллюзии. Верно, доносятся все-таки и до моего сокрытого ото всех холодного уединения два на два странные шорохи из внешнего мира, что-то там происходит, что-то ворочается, не давая мне спокойно заснуть, будоража меня поминутно.
Да что же это такое, выходит, даже в моей затхлой келье несть мне покоя от мирских тревог и соблазнов? А ну брось, врешь, не возьмешь!
Бисерины крошечных буквиц бегут у меня из-под грифеля, торопятся на свет, спотыкаясь и падая, устраивая споры, заторы, запруды и крестные ходы. Мне не жаль потраченного на них времени, у меня его теперь стало — хоть залейся, как не жаль мне и моего нечаянного читателя, силящегося сейчас угадать, к чему это я веду, какую мысль злоумышляю для должного финала.
А требуется ли моему здешнему бдению такой уж специальный финал, или же мне довольно мрачной фигурой сгорбиться над собственным текстом и в таком образе грозного демона довлеть над ним, изрекая загадочные инвективы и уже тем долженствуя быть самодостаточным и самонареченным.
Нет, я не таков, да и можно ли представить более смешную и нелепую фактуру, чем я в этот скорбный и драматический час, час моей скорой победы.
Победы над слабостью собственного тела, над тщетой собственного разума, над бессмыслицей окружающего мою келью мира. Я могу быть слаб и немощен, но не тревожусь я сейчас лишь о одном — буду ли я когда-либо понят и услышан. Потому что единственный мой истинный собеседник, наперсник, критик и шельмователь — отнюдь не от мира сего. И уж он-то меня видит насквозь, куда яснее даже, чем я вижу сам себя. Видит на просвет, видит до самого донышка. Уж его-то не обмануть никакими формальными поступками и показными деяниями. Даже в окружающей меня мгле он ждет у меня за плечом, чтобы оценить по заслугам написанное, а также и несказанное вовсе.
Ибо бежать от соблазнов плоти сюда, в мою келью, ради какого-то призрачного признания там, в миру? Глупости какие. Что мне оно даст, что добавит к моим болящим ребрам и стынущим позвонкам? Какие такие медали стоят того, что я тут претерпеваю каждодневно и всенощно?
А этот текст — истинно стоит того. Как стоит и то, что последует после.
Ведь ей-же-ей, не моими подслеповатыми глазницами перечитывать все, здесь написанное, как не мне и давать ему оценку. Не для себя писано, не для себя. Иные авторы так увлекаются этим самолюбованием, полюбляя собственные творения превыше всего сущего, что начинают буквально красоваться, вместо того чтобы оставаться тем единственным, для чего нас всех сотворили. Отражением, просто отражением бытия. Ибо тот, ради кого мы все творим, только так — через нас, через наши жизни, через наши устремления — может познавать мир.
Тот обидный максимум, на который мы вообще отродясь способны — это оборачиваться под конец нашей земной юдоли не слишком кривым зеркалом чужого и весьма прискорбного творения. Судите сами, если истинный творец не сподобился произвести на свет ничего лучше этой вот кельи со всеми населяющими ее мокрицами, крысами и тараканами — и да, мной — то на что, в таком случае, можем претендовать мы сами?
Максимум той красоты, что нам отпущен, равновелик разве что золоченому ершику от унитаза, потаенной комнате грязи и пафосной аквадискотеке. И это все. Можем ли мы, при таких-то раскладах, претендовать на нечто большее, не впадая в грех самолюбования? На мой взгляд — никак нет. И потому я как попало кладу впопыхах строчки, не желая сказать лучше, чем до́лжно.
Втайне желая лишь одного — успеть закончить свой земной труд до того, как…
— Сышь, мужик!
Я отмахиваюсь от гнусавого голоса одной лишь пластикой тела, дрожью согбенной спины, мурашками по покрытой горячечной испариной коже, вздыбленным ежиком коротких волос. Я не оборачиваюсь, продолжая писать.
— Ну ты, к тебе обращаются!
Не показалось. Но как же, я же еще не закончил, я, можно сказать, только приступил…
Ледяная, как будто потусторонняя рука тяжело ложится мне плечо, разом останавливая суетливый поток разбегающихся мыслей. Ха, «как будто». Да уж какой там.
— Чо сидим? Встаем и выходим.
Я все так же неловко, спиной, не оборачиваясь, задаю единственный приходящий мне в голову дурацкий вопрос.