Онуфрий(восторгаясь). Вот нос, Сережа!
Кочетов. А как узнать, кто молчит: храбрый или трус? Трусы-то тоже не разговорчивы.
Стамескин. По действиям.
Козлов. Вы уничтожаете поэзию борьбы, Стамескин, вы красоту отнимаете у нее.
Стамескин(смеется слегка в нос). Нет. Я даю ей новые, простые и строгие одежды. Вместо лохмотьев из музыки и дрянных стихов я облекаю ее в грозные доспехи грозного молчания. Ах, господа: молчание — вот песнь восставшего.
Дина. Браво!
Многие присоединяются к ее возгласу.
Веселые голоса.
— Что, брат Гринюша, поджал хвост?
— Врет не врет, а послушать интересно. Молодец, Стамескин.
— Попробуй, убеди такого, — его и Шаляпин не проберет.
— Безумству храбрых поем мы песню. Вот так песня!
— Нет. Хорошо. Молодец, Стамескин!
Блохин. Ну, а дома… петь можно?
Онуфрий. Тебе, Сережа, и дома не советую. Пой, брат, молчанием — у тебя это здорово выходит. Тогда ты — страшен.
Смех. Смеется добродушно и Стамескин.
Стамескин(как бы припомнив). Я забыл сказать: вот есть еще влюбленные — так те всегда могут петь.
Смех.
Костик. А про земляка-то и забыли. Надо же кончить, господа.
Дина. Тише!..
Входит Старый Студент.
Ст. студент(здороваясь). Простите, Дина, несколько запоздал. Не мог отказать себе в удовольствии дослушать до конца «Травиату».
Дина. Здравствуйте, Петр Кузьмич. Ну вот, позвольте познакомить — это мои товарищи-стародубовцы. Тут не все: нас в землячестве много, тридцать пять человек. Стамескин… Константин Иванович, наш председатель… Ну, да потом сами разберетесь, а то все равно сразу всех не упомните. Это Онучина. Чаю хотите? Сейчас будет горячий чай.
Ст. студент. Сердечно благодарю, с удовольствием выпью стакан. Как у вас весело! Я уже из прихожей услышал ваш молодой и веселый смех.
Онуфрий. Да, ничего себе. За твое здоровье, Сережа.
Несколько секунд неловкого молчания.
Ст. студент. Я не помешал вам, господа?
Козлов. Нет, нисколько. Подвинься-ка, Костик, я тут присяду. Ты чем мажешь сапоги: смальцем или дегтем, отчего они у тебя так воняют?
Костик. Касторовым, брат, маслом.
Лиля. Скажите, пожалуйста: это не вы были третьего дня на «Фаусте»?
Ст. студент. Да, я. Я вас тоже видел: вы были с какой-то черноволосой девушкой, с подругой, вероятно?
Лиля. Да, с Верочкой! (Оживляясь.) А скажите, как вы достали билет? Мы с Верочкой целую ночь дежурили — да и то, едва-едва, на самом кончике захватили. Ужасно трудно доставать, когда поет Шаляпин.
Ст. студент. Я также дежурил целую ночь.
Лиля. И… не простудились?
Ст. студент(улыбаясь). Почему же я должен был простудиться?
Лиля (смущаясь). Нет, я так… погода была очень плохая…
Дина. Вы так любите театр, Петр Кузьмич?
Ст. студент. Да, очень люблю. (Ко всем.) Я провел двадцать лет в такой глуши, где ничего не знают о театре, и даже заезжие труппы при мне ни разу не бывали. Но по газетам я следил за репертуаром и всегда знал, что ставится в Большом театре… Я очень любил оперу…
Дина. И как же вам показалось?
Ст. студент(улыбаясь, тихо). Не знаю. В первый раз я очень волновался и плохо видел. Но было очень хорошо.
Лиля. Ах, Боже мой, неужели целых двадцать лет — а мне и всего только девятнадцать.
Козлов. Четырнадцать.
Петровский. Одиннадцать.
Блохин. Д-десять.
Смеются, но тотчас же становится неловко. Старый Студент, все также тихо улыбаясь, обводит всех добрыми, немножко влюбленными глазами.
Лиля. Что — самим неловко стало? Вот видите, они всегда так, они и над вами завтра станут смеяться. Вам сколько лет, сорок восемь?
Ст. студент. Нет, сорок семь.
Лиля. Ну, вот видите. А они завтра начнут врать, что вам восемьдесят… сто.
Петровский. Сто двадцать.
Блохин. Т-тысячу четыреста.
Опять слегка неловкое молчание.
Дина. Александр Александрович, узнайте, пожалуйста, как там насчет чаю. Сейчас будет горячий чай, Петр Кузьмич.
Ст. студент. Нет, мне только сорок семь лет, но и это, конечно, очень много. Правда, поседел я очень рано, в нашем роду все очень рано седели, но это все равно: мне сорок семь лет. И на вашем месте, господа, я также, пожалуй, не удержался бы от смеха: ведь, действительно, немного смешно, когда такой… седой человек носит форму студента, платье юности, расцвета жизни и сил. Иногда я себе напоминаю старуху в белом подвенечном платье, с цветами флер-доранжа в седых волосах.
Дина. Вы преувеличиваете, Петр Кузьмич, мне кажется, что вы даже немного рисуетесь. У вас совсем молодое лицо.
Ст. студент(весело). Да я и не чувствую себя старым — нисколько! Я говорю только о внешности, о том, что ежедневно докладывает мне мое маленькое, но жестокое зеркальце.
Костик. Это ничего, скоро привыкнете. Вот нашему Онуфрию — вот этому — на днях пятьдесят стукнет, а видите, цветет, как крапива под забором.
Онуфрий. Жалкая клевета, зловонная, как его сапоги. Истина в том, что нынешнею осенью я поступил на филологический, и мне ровно девятнадцать лет. Через три-четыре года, сколько выдержит мой характер, я поступлю на естественный, и мне будет ровно девятнадцать. Если же принять в расчет, что кроме упомянутых факультетов существуют еще…
Козлов. Этакое кругосветное плавание по факультетам.
Петровский. Обратите внимание, товарищ: перед вами образованнейшая личность.
Костик. Энциклопедия.
Блохин. Скорее — прейскурант.
Онуфрий. Ты-то что, Блоха, становишься на задние ноги? Если сам десять лет не можешь вылезти из теснин одного факультета, так преклонись перед тем, кто неустанно совершенствуется. Свою жизнь, товарищ, я начал гнусно: я был юристом.
Стамескин. Вы надолго были сосланы, Петр Кузьмич?
Ст. студент. Я был сослан только на десять лет и давно мог бы вернуться, но там я женился, поступил на службу и… Но боюсь, что это не для всех интересно. У вас царит такое ясное веселье, а моя история печальна и в конце концов слишком обыкновенна. Не стоит рассказывать.
Дина. Нет, пожалуйста, расскажите. Господа, вы хотите послушать? Стамескин, Онучина?
Онучина. Да, с удовольствием.
Козлов. Рассказывайте, рассказывайте, все слушают.
Ст. студент. Хорошо-с, извольте, я расскажу… конечно, стараясь по возможности быть кратким. Вы знаете, как нас, стариков, увлекают воспоминания о пережитом…
Дина. Без рисовки, Петр Кузьмич!
Ст. студент(наклоняя голову). Слушаю-с… Да, в ссылке я женился, и у меня был ребенок, девочка Надя… Теперь обе умерли, и жена и моя девочка, и с гордостью я могу сказать, что судьба послала мне редкое счастье, — встретить на своем жизненном тернистом пути двух прекраснейших людей, две светлые, очаровательные и невинные души…
Гриневич. «Это было давно, это было давно-давно — в королевстве приморской земли…»
Ст. студент. Нет, дорогой товарищ, это было недавно и это было среди холода, грязи и темной скуки сибирского городка. И меня всегда поражало, как одна из загадок жизни: откуда эта одинокая человеческая душа, затерянная во мраке, — я говорю о жене моей, Наташе, — откуда могла она добыть так много яркого света, самоотверженной и чистой любви? Я сам был в университете, я знавал много хороших, ученых и честных людей, я очень много читал, — и под воздействием всех этих благотворных факторов сложилась моя жизнь. Но откуда она — удивительная, но прекрасная загадка? Родилась Наташа на постоялом дворе, слышала только брань извозчиков да пьяных купцов, была почти неграмотная — до самой своей смерти она писала с большими грамматическими ошибками и, конечно, ничего не читала… Но, поверьте мне, я не встречал человека, который так благоговейно относился бы к книге, так высоко и свято чтил бы человеческую мысль.