Во-вторых, запах. Чуть-чуть сладковатый, ни на что не похожий. В комнате Роба у меня минут через десять начинает кружиться голова, а когда я однажды (в его отсутствие, понятно) случайно здесь заснула, меня потом не могли разбудить почти двадцать часов. Но Роб не говорит, что это такое. Даже в тот раз — а ведь мама страшно перепугалась и умоляла его сказать, чтобы можно было подобрать антидот, — все равно промолчал. Я думаю! Представляю, как должна вставлять эта штука в нормальной концентрации.
О том, сколько у него — на стенах и потолке, кровати и шкафах, а тем более на персонале — понавешено программных примочек, не буду и начинать. Потому как это разговор недели на две.
…Так что я замерла в дверном проеме. Даже позабыв сойти со скользилки.
— Ты чего, Юс? Заходи.
Вошла.
В серую комнату с потухшими мониторами — она казалась бы тесной, если б не освободившееся место из-под упаковочных башен и замков. Добросовестный атмосферон успел привести воздух в настолько дистиллированное состояние, что я засомневалась, когда последний раз заходила сюда: позавчера?.. дня три — или неделю — назад? Тогда на мои честные попытки пролоббировать Винсово предложение Роб ответил именно той комбинацией из приличных и не очень слов, какой я от него и ожидала, что с легким сердцем и передала Винсу… для Ингара.
— Я кое-что тебе привез, — говорил мой брат как ни в чем не бывало. — Еще из прошлого выхода.
— И только сейчас вспомнил?
— Лучше поздно, чем никогда. Да садись ты, перестань торчать, как столб! Я тут немного убрался, тебя это смущает?
Пожала плечами. Села перед выключенным персоналом. Попыталась вспомнить, выключал ли Роб его раньше хоть раз — за всю жизнь?
Он громко шарил где-то у меня за спиной: там шуршало, падало, передвигалось с места на место. Я принципиально не оборачивалась. Ингар говорил с ним, это точно. Но что, что такого мог он ему сказать?!.
— Смотри.
Прямо перед моим носом закачалось что-то блестящее; откинулась назад, чтобы нормально рассмотреть. Заинтересовалась. Взяла в руки.
К небольшому крючку крепилась серебряная пластина в форме ромба, покрытая причудливыми черными узорами и просверленная внизу мелкими дырочками. В них были вдеты тонкие проволочные петельки, на которых висели такие же пластинки, только в несколько раз меньшие. В центре каждого из маленьких ромбиков помещался цветной камешек, прозрачно-зеленый или фиолетовый с сиреневыми прожилками. Посередине большого ромба тоже, наверное, раньше был камень, но теперь от него осталась только круглая вмятина.
Все равно красиво. Очень.
— Артефакт? — равнодушно спросила я.
Роб, конечно, не повелся. Он меня знает как облупленную. Знает, что при виде таких вот штучек я готова с диким визгом подпрыгивать до потолка. Но раньше я их видела только издали, без права коснуться пальцем. И уж тем более моему брату никогда раньше и в голову бы не пришло…
— Это тебе, Юс. Нравится?
— Ничего. — Сегодня обойдемся без дикого визга. — А для чего он?
— Подвеска, серьга. Гаугразские женщины носят такие в ушах. Для красоты.
— Как — в ушах? — Со всеми деталями артефакт едва умещался у меня на ладони и был довольно тяжелый. Не говоря уже об остром крючке.
— Очень просто. Уши им прокалывают еще в детстве.
— Дикари.
Что-то в этом подарке было не то, настолько не то, что стало неприятно держать его в руках; я положила подвеску на клавиатуру Робова персонала. В свежепротертом сером мониторе отражалось мое лицо — светлый контур волос и два широченных растерянных глаза. Но Роб мог видеть только мой вполне уверенный в себе стриженый затылок.
— А мне теперь что, тоже проколоть?
— Ну тебя, Юська. Прицепишь себе на монитор. Или на связилку.
— Спасибо. — Я обернулась и напоролась на его улыбку. Поспешную, запущенную только что, как аварийная программа на подвисшем персонале. — Только честно, Роб: не сумел продать? Потому что он с дефектом? И без пары?
— Не болтай глупостей.
Он уже не улыбался. Стоял так близко, что вместо стерильно-кастрированного воздуха пустой комнаты я теперь дышала его запахом. Тяжелым, пряным запахом настоящего мужчины — поленившегося заглянуть после тренировки в душ, хотя бы в ионный.
Ничего особенного не случилось. Роб уже сто раз выходил… туда. И будет выходить, разумеется. Это его работа, которую он выбрал сам, причем без всяких там колледжей, первичных специализаций и забот о гармоничной интеграции личности в социум. На социум Роб вообще плевать хотел, и как же я его понимаю!.. Да, ничего особенного. Он уйдет и вернется. Как всегда.
Я знала, конечно, что нельзя спрашивать. Что он скажет сам, если посчитает нужным, — а до сих пор же считал!.. Не удержалась, идиотка:
— Так когда у тебя… у вас выход?
И, разумеется, он ответил:
— Не твое дело.
— Я же все равно узнаю. Если не у… доктора Валара, то у Винса, он мне все выложит, не сомневайся. Скажи только, на фига оно тебе понадобилось? Они тебе не заплатят, это точно. С каких пор ты заделался бескорыстным исследователем? Какого вообще…
— Я сказал — не твое дело! Давай кати отсюда. Слышала?
Роб не повысил голоса — но в нем появилась та самая скрежещущая жесткость, из-за которой, я знаю, все его и боятся. Начинают бояться, во всяком случае. В сочетании с буйволиной комплекцией впечатляет, честное слово.
Вот только не меня. Я-то давно привыкла. Хотела встать и выйти без единого слова. Зато потом как следует хлопнуть скользилкой по дверным створкам — если отъехать на чуть-чуть и сразу же на седьмой скорости дать задний ход, они не успевают разойтись.
А серьгу— артефакт собиралась так и бросить на клавиатуре мертвого персонала. Не нужны мне прощальные, блин, подарки! И вообще никакие не нужны, как Роб не понимает?!. Вот если б он… мой брат…
Взяла. Все-таки очень красиво.
— Да, мама… Нет… Еще здесь, это точно… Заблокировал, наверное… Нет, я не знаю… Не сказал… Правда не сказал, ты мне что, не веришь?.. У кого, у меня?.. Никаких… Да, совсем никаких… И я тебя тоже люблю.
Монитор замутился, смывая мамино лицо. Диагональ моей связилки — два с половиной, а у мамы новая модель, миниатюризированная, там всего полтора. В таком размере не особенно разглядишь чье-то выражение лица. Вот почему по связилке так удобно врать.
На самом деле у меня, разумеется, есть планы.
Аннигилятор в моей комнате работает нормально, но после его экстренного запуска в режиме генеральной уборки она малость изменилась, я даже не ожидала. Могучий сексодром превратился в скромную чистенькую кровать без единой пушинки; один за другим приказали долго жить разбросанные по стоялкам старые комбы — вместе с зеленой конусилью, которая, оказывается, уже успела отходить положенный часоминимум; дисковый шкаф засверкал изнутри пестротой коралловой экосистемы, а персонал… Впрочем, персонал все равно надо будет выключить.
Но сначала я вошла с него во внутреннюю бытовую сеть и запустила полную чистку интерьерной программы. Скачивала я ее, помнится, часа три. Вытирать, конечно, быстрее, но тоже занимает какое-то время. Главное — делать это в открытом режиме. Обхохочешься, честное слово!
Глядя, как, не прекращая заниматься делом, они одна за другой исчезают со стен и потолка — удивленные парочки из «Камасутры».
А серебряный артефакт я все-таки повесила на монитор, как и советовал Роб. Не в ухо же его цеплять и не на связилку, в самом деле! Он тяжелый.
Единственное живое пятно в чисто убранной комнате. В отличие от некоторых я точно знаю, что вернусь.
Мы вернемся.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Музыканты смолкли, и дребезжащий старческий голос Каралар-вана под аккомпанемент столь же дребезжащих, чуть расстроенных струн завел длинную историю о волшебнице Мейне, возлюбленной славного Тизрит-вана, оставившего ради нее свою жену перед Могучим, прекрасную Галибу-ани. Преступной земной любовью Мейна прогневила Матерь Могучего, и в гневе та прокляла ее смертью всех до единого сыновей, но волшебница, бессильная перед небесным проклятием, все же сумела сделать так, чтобы каждый ее сын успел перед уходом на пир Могучего оставить по себе потомство… В этом месте легенды Мильям всегда плакала.