Камера номер семь — спустя некоторое время.
Кое-кто хохочет.
Злотников держит Аркадьева за шкирку и тычет беднягу носом в Уставы, лежащие на столе.
— Ты у меня, падла, наизусть будешь знать Уставы! Наизусть! Чтобы к завтрему выучил «Знамя части» и «Поведение военнослужащих при увольнении в город»! Понял?
С этими словами он швыряет Аркадьева на стол.
Народ безмолвствует.
— Так-то вот у меня… Все поняли? Я не потерплю беспорядка в этой камере! Высокая идеологическая сознательность — вот наш девиз боевой! — Ржёт. — Ну а теперь, товарищи, повестка дня у нас такая: будем пердеть!
С этими словами он выходит на середину камеры, опускает голову ниже колен и:
ПППА-ПА-ПАХ!!!
— Кто пёрнет громче?
Косов обретает голос и возражает вождю:
— Мелко плаваешь. Если по пятибалльной системе, то это вытянет не больше, чем на три балла!.. Ну-ка я попробую…
Выходит на середину камеры и делает то же самое, но уже — гораздо успешнее!
Бурханов кричит:
— Вот это — на все пять баллов!
Злотников почему-то не возражает. Его переплюнули, а он не возражает!
— Согласен. Пусть. Кто следующий? Кто подхватит мою творческую инициативу?
— Во даёт, а? — Бурханов аж заходится от восторга. — Творческую инициативу! Чешет — как профессор!
Злотников ловит угрюмый взгляд Полуботка:
— Что? Не нравится, да?
Полуботок в ответ лишь усмехается — мрачно и презрительно. У него за спиною — белая стена с дурацкими надписями.
Неожиданно вскакивает Лисицын. Он подходит к Полуботку и, развернувшись к нему задницей, опускает голову чуть ли не до пола.
Раздаётся звук.
— Я пёрнул громче всех! Я громче всех! Мне положено семь баллов!
— Да какие же семь?! — возмущается Бурханов. — Ну, какие семь?! Мы-то пердим по пятибалльной системе!
Камера номер семь.
Кажется, в ней произошло некое расслоение: совершенно явно вокруг Злотникова сгруппировались Косов, Лисицын и Бурханов; совершенно явно Полуботок и Кац пытаются найти друг с другом какой-то контакт. И лишь Аркадьев одинок.
Злотников говорит в своём кружке:
— …А когда она стала проситься: «Отпустите меня, ребятки, я уже больше не могу!» Я ей и говорю: «Да ты же, стерва, не сама ли к нам пришла? Мы же тебя не звали! Вот и терпи, пока через тебя весь взвод не пройдёт!» А она тогда и говорит: «Так мне ж невтерпёж стало, вот я и пришла!.. Но ведь я же не так хотела!» А я ей: «А нам тоже невтерпёж, вот мы и хотим теперь так, как мы хотим!»
Лисицына возбуждают эти слова:
— Мне тоже однажды было невтерпёж! Вот я вам расскажу, какой у меня случай был!..
А в другом кружке Кац говорит своему единственному собеседнику:
— Вся беда в том, что у нас, в Ленинграде, стать товароведом в приличном магазине — не так-то просто. И это притом, что у меня отец — директор неплохого комиссионного магазина и кое-какие связи имеет.
А Полуботок ему возражает:
— Слушай, но если всё так, как ты описываешь, то тогда зачем ты столько лет учился музыке?
— А я люблю музыку, — отвечает Кац и как-то многозначительно при этом улыбается.
А Злотников тем временем — царь и бог в своём кружке:
— Ну, тут я её и завалил. И — давай! А она — как начнёт орать!
Его слушают и слушают.
— Ну тут я выхватил нож и говорю ему: отвали! А он мне…
В другом кружке беседа протекает в совершенно иной тональности. Полуботок, отвечая на какой-то вопрос, говорит Кацу:
— А я с детства люблю немецкий язык. Переводчиком хочу стать.
— Говоришь свободно? — спрашивает Кац.
— Нет. Говорить с настоящими немцами у меня почему-то не получается. Теряюсь как-то, что ли — они тарахтят слишком уж быстро для меня. А книги читаю. Я хочу стать литературным переводчиком.
Шум-гам в другом стане мешает ему говорить. Галдёж вокруг Злотникова усиливается.
Косов кричит:
— Эй ты! Интеллигент! Правду он говорит или нет?
— А?.. Кто?.. — отзывается Полуботок.
— Да вот он, Злотников. Правду он говорит, будто бы он срывал погоны со своего командира роты?
— Да брешет, конечно! — это Бурханов.
Полуботок спокойно отвечает:
— Правду. Что-то такое я отдалённо слышал. Впрочем, подробностей я не знаю. И даже не знаю, кто именно это сделал. И даже впервые слышу, что это сделал Злотников; сколько я его помню, он всегда был безобидным малым, который и мухи не обидит.
— Я же сказал: брешет! — это опять Бурханов.