Солнечные лучи, падавшие на ее кровать сквозь высокие, как двери, окна, словно вливались усталостью в ее отупевшее, равнодушное тело.
Горло горело от жажды.
— Воды… Каплю воды… — простонала она.
Она чувствовала какое-то ожесточение ко всему в этом доме и решила, что не уступит никому. Все ее покинули. Все, даже богиня.
Пока она боролась с лихорадкой, Амру прокрался в комнату и тихонько пристроился у ее кровати. Болезнь Гаури порядком напугала его. Деньги, обещанные за девушку, спасали его и Лакшми от засухи, и уж теперь-то он вовсе не хотел, чтобы какая-нибудь непредвиденная случайность заставила ростовщика отказаться от девчонки. Это могло произойти в том случае, если Гаури будет продолжать упираться. В конце концов ростовщику все это просто надоест, и он умоет руки.
— Ну как, моя телочка… — вкрадчиво начал Амру.
Она вдруг замерла, затихла, и только глаза ее горели ярким светом. Присутствие ненавистного Амру, наглость, с какой он осмелился приблизиться к ней, сковали ей язык. Тяжело дыша, она лишь слегка открыла рот и облизнула губы.
Амру понял, что она хочет пить.
— Сейчас я дам тебе воды, — сказал он, подошел к глиняному кувшину, налил холодной воды в медную чашку и протянул ее Гаури.
Она приподнялась, взяла чашку у него из рук и с жадностью стала пить.
— Много не надо, — предостерег он, решив, что от холодной воды ее будет лихорадить еще больше. Но она выпила все до капли, сунула ему в руки чашку и легла снова — ей стало легче.
Амру искоса взглянул на нее и понял по ее подчеркнутому безразличию, как она его ненавидит. И еще он понял, что уже никакой добротой не сможет загладить свою вину перед ней. Понурив голову, он долго сидел в молчании.
— Послушай, Гаури, — вдруг сказал он. — Здесь сейчас никого нет, кроме нас с тобой, но ты не бойся. Как я ни плох, больше я тебя не обижу. Зло сделано — и ты здесь. Теперь тебе остается лишь примириться с тем, что ты принадлежишь сетху Джайраму Дасу. Мы бедны, а беднякам выбирать не приходится. Что до меня, то я не могу свернуть с пути зла — иначе я не спасу свою землю и корову твоей матери. Ведь все эти ростовщики — сущие кровопийцы. Мы же только их покорные слуги.
— Хорошо, пусть так, — перебила его Гаури. — Но как могла мать продать родную дочь? Лучше бы она задушила меня при рождении, чем убивать теперь… — Голос ее звучал по-детски наивно, но в нем чувствовалось возмущение, идущее из глубины души.
— Вряд ли я сумею тебе объяснить, что я думаю о себе самом, — сказал Амру. — Я знаю, что я негодяй. Но прежде чем уйти, я должен сказать тебе, что самое большое мое преступление не в том, что я продал тебя ростовщику. Я сделал худшее — я пожертвовал своей любовью. С тех пор как ты стала взрослой девушкой, я люблю тебя. Я хотел, чтобы ты была моей, а вместо этого отдаю тебя на растерзание другим… Я дважды проклят…
Только теперь поняла Гаури значение тех взглядов, которые Амру бросал на нее перед замужеством, его ревность к Панчи, поняла, почему он так подло продал ее старику.
Ей хотелось встать и с гневом и презрением взглянуть ему в глаза. Но он не глядел на нее, и она вдруг почувствовала к нему жалость, хотя гнев по-прежнему душил ее.
— Ты всегда жил только для себя, — проговорила она. — Ты разбил жизнь моей матери. И кто знает, может, ты и вправду отравил моего отца…
Ее била дрожь, она была готова наговорить бог знает что. Но при воспоминании об отце у нее выступили на глазах слезы, и она вдруг почувствовала себя частицей родной семьи, скромной, послушной девочкой, готовой к тому самопожертвованию, о котором ей так часто толковали старые люди и жрецы. Все же этот ненавистный Амру был ей дядя. Где-то в глубине ее существа, там, где покоились вбитые в нее молитвы и религиозные наставления, многие из которых — она это знала — были явной ложью, ее простая правда уступила место безотчетной жалости…
Гордая своей моральной победой, она все же отвернулась от Амру и впервые за эти два дня почувствовала себя спокойнее.
Ее продолжительное молчание начало в конце концов тяготить Амру.
— Ну что ж, — сказал он, — я, пожалуй, пойду…
Гаури продолжала молчать. В это время в дверях показался Джайрам Дас. Она так уставилась на мешки под его глазами, словно в них заключался единственный признак его старческой слабости, слабости человека, которому теперь предстояло безраздельно владеть ею.