Когда мы вышли из театра, Леонардо предложил пойти на Малекон, прогуляться по набережной. Он снял с велосипеда три замка, предложил мне сесть на багажник и, усердно крутя педали, довез меня до стены, что служит границей этого города, отделяя его от других мест нашей планеты. Если бы городская стена Малекона могла говорить, я уверена, ей не хватило бы всего времени мира, чтобы рассказать свои истории, ведь повидала она предостаточно: как сходятся и расходятся пары, делаются признания, читаются стихи, разгораются скандалы, плетутся заговоры, совершаются попытки самоубийства, некоторые — успешно, происходят совокупления, звучат прощания, смех, слезы… Стена видела все. А в ту ночь она была свидетелем нашего с Леонардо разговора. Начался он со сборника стихов, который послужил мне предлогом для нашей встречи. А продолжился его будущим романом. что и было моей настоящей целью. Лео был лучшим из самых искусных собеседников, с какими мне до тех пор приходилось встречаться. Правда. Иногда он говорил, а очки его начинали сползать по запотевшему носу, но он все продолжал говорить, и вот уже я вижу его глаза не через стекла, а поверх них, но, дойдя до конца той фразы, после которой он начал бы новый абзац, в этот миг указательным пальцем он возвращал очки на прежнее место. Очень забавно.
Именно тем вечером он начал рассказывать мне о Меуччи — не о своей задумке написать роман, которому предназначено совершить революцию в целом жанре, а об историческом лице. И, как и подозревал Эвклид, Лео оказался настоящей библиотечной крысой: он потратил бездну времени на изучение документов. Литература — и это для меня оказалось открытием — в некоторых случаях весьма похожа на науку. Леонардо задумал написать роман, но сначала ему нужно было заняться исследованием, свести вместе полученные результаты, проанализировать гипотезы, верифицировать источники, представить доказательства. Отправной точкой для романа служит интуиция, но это всего лишь начало, особенно в этом конкретном случае, когда вся история напрямую связана с историческим персонажем. Для меня это прозвучало фантастически: интуиция — лишь отправная точка. Как писал Пуанкаре, открытия математиков никогда не рождаются спонтанно, они всегда строятся на прочной основе добытых ранее и прошедших проверку временем знаний. И нечто подобное происходило с романом Лео: прежде чем создать его, нужно было подготовить и выдержать факты, само знание. В тот вечер, пока он говорил, я задавалась вопросом — что доставляет ему большее удовольствие: само создание текста или исследование? Потому что глаза его — и напрямую, и сквозь стекла очков — метали искры чрезвычайного воодушевления.
То немногое, что я знала об итальянце, мне поведал Эвклид; однако Леонардо владел существенно большим объемом информации. Тем вечером мы говорили и говорили, и когда стало уже совсем поздно, Лео предложил отвезти меня на велосипеде к Капитолию, где можно взять такси. «Сейчас мы поедем, — вещал он, — мимо Большого театра, бывшего театра „Такой“, и кто знает, не встретится ли нам по дороге призрак Меуччи?» И он принялся рассказывать мне историю театра — со дня его основания до наших дней, и все на ходу, крутя педали, а я смотрела, как расползаются на его рубашке пятна пота. Леонардо излучал обаяние, поверь мне; и чем больше я его узнавала, тем проще казалась моя миссия — стать его другом. Он был из тех, кто при первой встрече может пройти незамеченным, однако дай такому человеку заговорить — и он завладеет твоим вниманием. У него был дар заклинателя змей. И конечно же, он знал об этом.
6
Несколько дней спустя я отправилась навестить Эвклида, намереваясь выложить ему полный отчет о разговоре с писателем, но мой друг оказался занят с учеником. Дверь мне открыл его сын, который немедленно объявил, что у них появился новый член семьи. И повел меня в ванную. Там я увидела старушку-мать Эвклида на коленях перед ванной, а внутри — несчастное существо, тощее, серое, мокрое, с огромными глазами. Сына Эвклида звали Чичи, и он подобрал псину на какой-то помойке, уверяя, что это пудель, которого выставили за порог, и что, как только собачка обсохнет и будет причесана, она сразу же явит миру свою истинную масть. В тот год улицы кишели брошенными собаками с испуганными мордами.