– - Милая моя, ну, чего ж ты отбиваешься? Значит, неправда, что я тебе люб? -- переседающим голосом проговорил Гаврила, опускаясь рядом с ней на лавку.
– - Нет, правда. А вот я-то тебе, должно быть, не очень. Чего ты от меня хочешь?
– - Аксюша!..
– - К чему пристаешь? Я мужняя жена, -- на что ты меня подбиваешь? И сам-то ты ведь не слободный человек!
Гаврила отрезвлялся все больше и больше.
– - Да ведь люблю я тебя, вот как люблю!..
– - Ну, и люби! И я тебя буду любить. -- Голос Аксиньи вдруг сделался нежный и ласковый, она взглянула своими глубокими глазами прямо в глаза Гавриле, отвела от себя его руки и, держа их, проговорила: -- Голубчик, Гаврилушка, не приставай ты ко мне этак никогда, ради бога! Не тревожь напрасно себя и не смущай ты мою душу… Тебе меня не склонить, -- к чему? У тебя свой закон, у меня свой. Видно, что сделано -- не переделаешь, а только нагрешишь. Жизнь наша от этого не полегчает, а если полегчает -- только на время, а там опять все так же пойдет, а грех-то повиснет… Ты с умом человек и хороший человек, -- подумай-ка только об этом!
Гаврила и то уже думал. В голове его прояснилось, охватившее его желание проходило, он уже был способен здраво рассуждать, и вдруг ему стало как-то стыдно, лицо его снова заволокло краской, и он опять не мог глядеть прямо в глаза Аксинье. Она как будто поняла это и продолжала:
– - Любить можно друг дружку без этого. И так хорошо будет -- не то что хорошо, а много лучше. У нас ведь никто никого не любит, а живут всяк по себе: в одиночку мучаются, в одиночку радуются. Кто к кому с горем пойдет? Никто его не пожалеет: над горем не потужат, а радости позавидуют. А если бы человек о другом, как о себе, понимал, тогда б другое дело.
– - Так вот -- ты бы меня поняла, не то бы ты и говорила.
– - А нешто я тебя не понимаю? Понимаю хорошо, поэтому так и говорю. Если ты такой, как я думаю, то ты еще мне сам после спасибо скажешь, вот попомни мое слово!
– - Поживем -- увидим! -- сказал Гаврила и попробовал улыбнуться.
Аксинья, заметив его улыбку, улыбнулась сама и снова ласково взглянула ему в глаза. У Гаврилы стало много легче на сердце, у него уже прошло и чувство стыда и неловкость. Он почувствовал себя свободно, и в голосе его появилась небывалая твердость.
– - Поешь-то ты хорошо, другая так не сможет; поэтому я и крушусь по тебе. Если бы нам бог привел парочкой-то быть, я бы тогда не тот человек стал, а то пропадает моя голова без корысти, без радости.
– - Все обойдется. И мне самой нелегко было первое время. Ты хоть в своем доме, -- кругом родные, как был ты, так и остался; а я пришла к чужим людям, нужно применяться к другим обычаям. Арсений-то вон он какой: дела от него нет, а тоже с норовом; мне грустно, а он меня допекает. "Ты меня не любишь", -- говорит. Тоже слез-то пролила -- одна подушка знает. Бывало, думаешь: господи, зачем все это так делается?.. А потом думаю: знать, так нужно, коли делается; видно, тут строится не человеческим умом, а божьим судом. Я-то еще сирота, у меня дома-то переменные были, а кто от отца то с матерью идет, от родного-то дома, -- тем-то каково? -- а ведь привыкают? Привыкла и я.
– - Да, вашей сестре худо, -- подумав, согласился Гаврила и почувствовал, что он теперь не в силах добиваться того, чего ему так хотелось добиться.
Между ними завязался разговор о том, что худо, что хорошо. У них во всем были почти одинаковые понятия, что один намекал, другая разъясняла; и так они проговорили очень долго. Стало смеркаться. В деревне показалась бегущая из стада скотина, замелькал народ. Гаврила поднялся, чтобы уходить. Ему было так легко и хорошо. Он чувствовал, что Аксинья все-таки стала к нему ближе, и сердце его наполнила давно небывалая теплота.
– - Ну, так прощай, значит, спасибо на добром слове! -- сказал он, протягивая руку.
– - Не на чем. Опять ходи, -- улыбаясь и подавая ему руку, сказала Аксинья.
Гаврила вышел из избы.
Весь вечер Гаврила проходил спокоен. Он был всем доволен и весел, на душе у него было так легко и ясно, как никогда не бывало. "Золотой она человек, как она рассуждает -- дельно, верно". И он был рад тому, что они именно только так сошлись с Аксиньей. "Будем с ней так прятствовать, и ничего нам с ней больше не надо".
На другой день, вспомнивши, что произошло вчера, Гаврила решил, что это очень постно и что этим ему себя не уходить. Опять в нем защемило сердце, и он стал думать:
"Все это хорошо, да все не то; соловья баснями не кормят. Что она мне рассказывает? Любит -- а опуститься боится. Коли любишь, надо на все согласным быть, а это какая же любовь?"
И он забыл все вчерашние чувства, все то, что у него было на душе, когда они так дружески говорили между собой. Опять ему запало в сердце одно желание: добиться от нее полной любви. Его снова заглодала тоска, и он опять стал думать: "Не пройдет она, если он не добьется своего".
Прошло несколько дней. У Гаврилы почему-то появилась уверенность, что он своего достигнет.
"Не может она противиться", -- думалось ему, и казалось, что вот только он увидит ее, поговорит, и она отдастся. Он захотел ее опять увидеть и один раз вечером пошел ко двору Сушкиных. В избе у них был огонь. Они собирались ужинать. Гаврила притаился у угла, прислушиваясь, что они говорят, но они говорили мало; Арсений, должно быть, был очень утомлен работою, и Аксинья казалась что-то пасмурною. Он стал ждать, не выйдет ли она за чем из избы. Поужинали; Аксинья, собравши со стола, постлала постель, Арсений повалился на подушку, Аксинья проговорила:
– - Ну, я, коли, дров принесу.
У Гаврилы захватило дух, он подумал: "Увижу -- сердце сердцу весть подает", -- и бросился к крыльцу. Действительно, дверь избы, а потом калитка скрипнули: это выходила Аксинья. Гаврила с замирающим сердцем шагнул к ней навстречу. С крыльца послышался пугливый оклик:
– - Ктой-то?
– - Это я, я! -- громко шепнул Гаврила и протянул было к ней руки, но калитка опять скрипнула, захлопнулась, и Гаврила услышал, что ее запирают.
Гаврила снова подскочил к окну и увидел, что Аксинья пошла в избу, но лицо ее было еще пасмурней. Она положила дровяницу на приступку, сказала на вопрос Арсения, -- что же она не принесла дров, -- что очень темно, и, покопавшись что-то у печки, погасила лампу и легла спать.
Гаврила тяжело вздохнул и, несолоно хлебавши, отправился домой.
После этого Гаврила порывался увидеть Аксинью не один раз, и ему все не удавалось. Ему стало наконец невмоготу. В голове его раз от разу становилось дурнее. В ней такие забродили мысли, которые вызываются только отчаянием. На Гаврилу действительно порой находило какое-то отчаяние.
А время шло и шло. По деревням повестили, чтобы по дорогам ставили вешки, пока не замерзла земля. Гаврила пошел в лес рубить вешки. Идучи туда, он вдруг услыхал, как за ним кто-то бежит и кричит, чтоб его подождали. Гаврила обернулся: кричал и бежал Арсений. У Гаврилы как-то дрогнуло сердце, и ему сделалось нехорошо. Нахмурясь, он остановился и стал поджидать мужика. В его душе вдруг поднялись к нему недобрые чувства.
"Вот кто моим счастием пользуется", -- впервые почувствовал Гаврила, и сердце его закипело еще больше.
Арсений поравнялся с ним. Он был веселый. Поздоровавшись с Гаврилой, он проговорил:
– - Подожди, пойдем вместе, найдем двести и разделим, -- и выпаливши эту истрепанную прибаутку, он затянулся самодельной папироской и стал выпускать дым.
– - Пойдем, -- сквозь зубы проговорил Гаврила.
– - Вам где досталось ставить-то?
– - Левая рука поля, через огорок.
– - А нам по большой дороге. Староста говорил, что урядник непременно велел скорей ставить.
Оба помолчали. Арсений докурил папироску и отбросил ее в сторону. Он почему-то вздохнул и опять проговорил:
– - А это ты верно говоришь. Я сам тоже думаю иной раз, зачем вот, примерно, зима? Было бы у нас, как вот, говорят, в других землях, без зимы, тогда совсем другой разговор.
Гаврила улыбнулся и проговорил:
– - Ну, вот, надоумь тебя, а сам-то ты не догадаешься!
– - Не догадаюсь: не та голова у меня… А отчего ты к нам перестал ходить? Бывало, придешь и придешь, a теперь тебя словно бабка отворожила. Пришел бы когда чайку попить…