После встречи в Бухлау Извольский продолжал объезд европейских столиц. Его ждали неприятные сюрпризы: Париж отказался поддержать требования России без согласия на них Лондона. Но самая главная неприятность состояла в том, что пока российский министр проводил консультации в европейских столицах, в Вене 7 октября 1908 года взорвалась настоящая «бомба» — было официально объявлено об аннексии Боснии и Герцеговины.
Позже Извольский упрекал Эренталя, что тот оказался «не джентльменом», «нарушил договоренность» и что аннексия не должна была проводиться так быстро. Он утверждал, что в Бухлау, в сущности, проходил лишь обмен мнениями. Австрийский коллега отвечал, что ничего не нарушал.
Поставленный перед фактом аннексии, Извольский, ко всему прочему, встретил довольно холодный прием в Лондоне, где русский проект в отношении проливов фактически не поддержали. Другими словами, «джентльменская договоренность» в Бухлау на глазах превращалась в пшик — аннексия уже состоялась, а Россия пока что оставалась ни с чем.
В самой России «сделка в Бухлау», подробности которой начали вскрываться после аннексии, вызвала небывалый скандал. О переговорах не знал никто — даже царя Извольский проинформировал только после того, как «джентльменское соглашение» было достигнуто. Правительство резко критиковало министра иностранных дел, и вообще камни в него бросали все кому не лень. «Сделку в Бухлау» называли «дипломатической Цусимой» России.
Но что было делать? Извольский продолжал публично гневно клеймить австрийского коллегу и настаивать на созыве международной конференции по Балканскому вопросу. Однако время шло, и становилось всё более очевидным, что Россия проигрывает этот раунд борьбы за влияние в Европе. К тому же перед ней стояла еще одна сложная и весьма двусмысленная задача — удержать своих союзников сербов, до глубины души возмущенных аннексией Боснии и готовых чуть ли не немедленно вступить в войну с Австро-Венгрией.
В Белграде известие об аннексии Боснии и Герцеговины восприняли как национальную катастрофу и национальное унижение.
В Сербии давно жила надежда, что Босния в будущем станет частью югославянского государства, а теперь, писала белградская газета «Политика», она «была растоптана грубым австрийским сапогом».
Неудивительно, что после объявления об аннексии белградские газеты вышли с огромными заголовками «Отечество в опасности» и призвали всех граждан принять участие в митингах и демонстрациях, «дабы внушительным образом заявить, что сербский народ желает всеми силами помешать присоединению, хотя бы при риске войною».
Демонстрации проходили почти ежедневно. Время от времени манифестанты направлялись к резиденциям короля Петра и королевича Георгия. Те выходили на балконы и приветствовали подданных. Георгий, например, выразил желание пойти вместе с ними «на смерть в борьбе против грабителей». «Речь королевича вызвала огромную сенсацию», — сообщали газеты.
Впрочем, сербское правительство на всякий случай запретило в печати оскорблять лично императора Франца Иосифа. Но на митингах этот запрет действовать не мог. Разгоряченные ораторы призывали к войне и выражали надежду, что Россия не останется глуха к протестам сербов.
Митингами дело не ограничилось. Австрийские и сербские войска начали выдвигаться к границе. Туда же стали подтягиваться отряды сербских добровольцев. Произошло несколько пограничных столкновений. С каждым днем положение становилось всё более угрожающим.
Русское правительство пыталось сдерживать сербов. «Царь сказал, что сербское небо покрылось черными тучами вследствие этого удара, — доносил в Белград сербский посланник в Петербурге. — Положение ужасно, потому что Россия не готова к войне и русское поражение погубило бы славянство. Царь думает, что конфликт с германизмом неизбежен в будущем и что к нему надо готовиться».
В России побывали королевич Георгий и премьер-министр Никола Пашич. Николай II сказал им: «Ваше дело правое, но сил недостаточно».
Ситуация угрожающей неопределенности сохранялась несколько месяцев. С обеих сторон границы шли военные приготовления.
Когда кризис зашел уже слишком далеко, в него вмешалась Германия, занимавшая ранее достаточно пассивную позицию. Решение об аннексии для нее тоже было неожиданным, и в Берлине не скрывали недовольства такими опасными шагами своего союзника. Но теперь Германии приходилось действовать решительно.
В начале января 1909 года Берлин потребовал от Петербурга признать «свершившиеся факты» и повлиять «на белградский кабинет», в противном случае пообещал устраниться и «предоставить события их собственному течению» и пригрозил, что «ответственность за дальнейшие события падет тогда исключительно на г. Извольского».
Это означало: если Россия и Сербия не признают аннексию, Австро-Венгрия может начать войну против сербов. Действительно, в Вене уже шла подготовка к мобилизации пяти из пятнадцати армейских корпусов.
Уклончивые ответы Петербурга немцев не устроили, и 23 (10) марта 1909 года он фактически получил ультиматум. Царь почти сразу же ответил согласием. «Раз вопрос был поставлен ребром, — писал он матери, — пришлось отложить самолюбие и согласиться». Россия признала аннексию.
Тридцать первого числа то же самое скрепя сердце сделала и Сербия — официально заявила, что аннексия Боснии и Герцеговины не нарушает ее прав, и отказалась от «позиции противодействия и протеста, которую она заняла с последней осени по отношению к аннексии». Белград обязался жить с Австро-Венгрией в добрососедских отношениях, сократить армию и распустить добровольческие отряды.
В том же году Белград и Вена подписали соглашение, по которому Австро-Венгрия сняла запрет на импорт сербской свинины.
Вряд ли это сильно утешило сербов. Они теперь могли лишь отчасти верить увещеваниям их покровителей в Петербурге, Лондоне и Париже: сейчас воевать не время, но когда к войне с «германизмом» всё будет готово, об интересах Сербии не забудут. А пока Извольский советовал сербским послам в Париже и Лондоне: «Пусть сербское население Боснии и Герцеговины продолжает свою работу по духовному возрождению».
Белградское правительство и само прекрасно понимало, что «внутренний сербский фронт» в Боснии может оказаться для империи не менее опасным, чем внешний. Среди сербской молодежи по ту сторону границы было полно «горючего материала», а вся история с аннексией только увеличила его количество.
В 1909 году большой европейской войны из-за Боснии удалось избежать, но часовой механизм мины, взорвавшейся пять лет спустя, был запущен.
ГАВРО — ГАВРОШ
Конечно, ни Гаврило Принцип, ни его будущие соратники в деле покушения на эрцгерцога понятия не имели о деталях всех этих закулисных переговоров и сделок, в процессе которых решалась судьба Боснии и Европы в целом. Юные романтики в Боснии и Герцеговине, мечтавшие о свободе, самопожертвовании и югославянском государстве на Балканах, еще не знали, что стали частью механизма мины, которая вскоре взорвет весь мир.
Но они видели, что происходило вокруг.
Вена и Будапешт были очень обеспокоены положением в Боснии и Герцеговине. Проводились аресты среди «великосербских пропагандистов». «На случай вторжения в Боснию» сербской и черногорской армий власти начали создавать из славянского населения лояльные отряды ополчения. В самой Боснии началось формирование добровольческого корпуса «страшунов», а в Хорватии — Национального легиона.
Противники этой затеи в Хорватии окрестили легион «черной сотней». Они утверждали, что легионеры собираются устраивать сербские погромы — точно так же, как русские черносотенцы осуществляли погромы еврейские. В качестве альтернативы «черным» пытались создать «красный легион». Иногда между «черными» и «красными» происходили столкновения, но пока еще они не имели слишком опасного для властей характера.