Меню «беглецов» в кафанах разнообразием не отличалось: фасоль, хлеб и время от времени мясо. Принцип играл в кафанах в бильярд и вскоре завоевал репутацию сильного игрока. Другие предпочитали карты. Принцип на следствии рассказывал, что часто играл в карты с Ратко Парежанином. Тот проигрывал и не платил ему долги, поэтому вскоре они разорвали отношения и больше не виделись. Парежанин же в мемуарах отмечал, что это неправда — он в карты вообще никогда не играл. Очевидно, предположил он, Принцип таким образом делал вид, что между ними не было дружеских отношений, чтобы австрийская полиция не заподозрила в причастности к заговору и его друга. «Принцип всегда был таким, — пишет Парежанин, — старался всю ответственность или, по крайней мере, большую часть ответственности брать на себя…»
Любимым занятием Принципа по-прежнему оставалось чтение. Впрочем, это касалось не только его. Практически все главные участники покушения на Франца Фердинанда были «оккупированы литературой». Они писали стихи, прозу, делали переводы (к примеру, Данило Илич переводил Оскара Уайльда) и «глотали» все книжные новинки.
Парежанин писал, что их не интересовала сербская политика. И за партийными или парламентскими дискуссиями они особо не следили. Возможно, что и так. Но очевидно, что «политические эмигранты», к которым они себя относили, продолжали по-прежнему думать о том, как освободить Боснию от австрийцев и венгров.
«Не только все вместе, но и каждый в отдельности мечтал о делах и акциях, но пока еще противник не был определен конкретно — ни Франц Фердинанд, ни какая-то другая личность», — отмечал Доброслав Евджевич. Всё это было впереди.
В июне 1912 года Принципа всё же приняли в 1-ю мужскую гимназию Белграда «заочником», а свободное от учебников время он проводил с земляками. Летом этого года в Белграде произошла его встреча с Владимиром Гачиновичем.
Однажды в середине июля группа боснийских эмигрантов сидела перед кафаной «Златна моруна». В это время кто-то из них увидел человека, идущего по другой стороне улицы, несмотря на жару, закутанного в черную пелерину, в черной шляпе с широкими полями. Поравнявшись с сидевшими у кафаны боснийцами, он поднял голову, посмотрел на них, а потом начал переходить улицу. В это время его заметил Боривое Евтич. «Ой, Владо, это ты? Когда ты приехал?!» — воскликнул он, бросился к незнакомцу и привел его за стол, за которым сидела вся компания.
Описавший эту сцену через три с лишним десятка лет писатель и публицист Йован Палавестра, который в 1912 году тоже общался с будущими участниками сараевского покушения, отмечал, что «с того дня и до конца лета, когда он уехал из Белграда, Владимир Гачинович, главный публицист «Молодой Боснии», больше не отходил от Принципа». Они познакомились, вероятно, в тот самый день у кафаны. Палавестра вспоминал, что теперь они вдвоем проводили время в парке у старинной белградской крепости Калемегдан, разговаривая по нескольку часов подряд.
Кто был в Белграде, тот знает: Калемегдан находится на высоком холме, над местом слияния Савы и Дуная. Сейчас на другой стороне высится построенный в эпоху социализма Новый Белград. А в начале XX века за этими реками уже начиналась Австро-Венгрия. Первый секретарь российского посольства Василий Штрандман, приехавший в сербскую столицу в 1911 году, писал в мемуарах: «Поражало почти полное отсутствие судоходства и движения каких бы то ни было лодок… Такая почти мертвая тишина на этих мощных водных путях объяснялась тем, что пограничная линия между Сербией и Австро-Венгрией пролегала по руслу этих рек. Изредка ночью слышались выстрелы, раздававшиеся с противоположного берега: австрийские пограничники стреляли по сербским лодкам, которые ночью пытались продвигаться вдоль сербского берега, иногда с контрабандными намерениями. Ответных выстрелов не было слышно, т. к. сербская пограничная стража очень слабо следила за всем происходившим на пограничной линии, несмотря на бойкот австро-венгерских товаров, начавшийся после аннексии Боснии и Герцеговины».
Так что Гачинович и Принцип, сидя на Калемегдане, наверняка смотрели прямо на Австро-Венгрию, с которой у них были особые счеты. Да и не только у них, но и у многих сербов.
«Уже через несколько дней мы заметили, что Принцип сильно изменился, — вспоминал Палавестра. — Раньше он был живым и остроумным, всегда готовым к дружеской шутке и проявлял иногда почти детскую шаловливость, но после знакомства с Гачиновичем поведение Принципа стало совсем другим. Забросив прежнее чтение (русскую и французскую литературу в сербских переводах) и школьные учебники, он набросился на революционную и общественно-политическую литературу. В букинистических магазинах Белграда он искал и покупал русские социалистические брошюры».
Всё-таки, думается, Палавестра несколько преувеличил влияние Гачиновича на круг чтения и взгляды Принципа. С социалистической и другой революционной литературой Гаврило был знаком еще раньше, с гимназических времен в Боснии. Хотя, разумеется, эти вечерние летние разговоры наверняка оставили в его жизни немаловажный след.
Казалось бы, в Белграде они вели шумную, молодую и, несмотря на бедность, довольно «рассеянную» жизнь. Для студентов и гимназистов восемнадцати — двадцати лет самое время. Кафаны, вино, музыка, девушки, романтические мечты летними вечерами в крепости Калемегдан, которая стоит на высоком холме, как раз у места впадения Савы в Дунай…
На самом же деле всё было не совсем так. Наиболее «идейные» члены «Молодой Боснии», к которым, несомненно, принадлежал и Принцип, с неодобрением относились к своим товарищам, тяготевшим к такого рода жизненным удовольствиям. Несмотря на регулярные посещения кафан, Принцип, по его собственному признанию, никогда не пил спиртного, а впервые попробовал его в тот самый день, 28 июня 1914 года в Сараеве, когда незадолго до выстрелов в эрцгерцога сидел в кафе с бокалом вина, чтобы не обратить на себя внимание полиции. С девушками было примерно то же самое.
Уже в тюрьме он говорил, что никогда не имел интимных отношений с женщинами. У него была, по его словам, «идеальная любовь», и ее он даже «никогда не поцеловал». «Об этом больше ничего не скажу», — отрезал он.
Спустя полвека после покушения в Сараеве югославская газета «Борба» напечатала рассказ Елены Милишич, урожденной Ездемирович, которая вроде бы и была той самой «идеальной любовью» Принципа. По ее словам, они познакомились в 1912 году, когда она была во втором классе учительской школы. Она рассказывала:
«Гаврило в меня влюбился. Я тоже была не совсем к нему равнодушна, я уважала и ценила его характер… Мы встречались в нашем литературном обществе…. там слушали уроки Данилы Илича… Много говорили о югославянской идее и мечтали об освобождении. Между тем Гаврило был погружен в себя и редко говорил. Но если он и произносил хоть одно слово, то выражал ненависть по отношению к Австро-Венгрии и заявлял, что не так далеко то время, когда пробьет час свободы…
Покойный Гаврило начал писать мне стихи… Подарил мне одну книжку, которая называлась «Для тебя»… Потом подарил на память несколько своих фотографий. Прекрасными весенними и летними ночами Гаврило приходил к моему окну и пел… теплые и нежные песни. Самая любимая у него была «Елена, моя Елена».
Как-то мы с ним гуляли и разговаривали о свободе, и Гаврило доверил мне свою тайну. Он сказал: «Елена, я обожаю покойного Богдана Жераича. Часто по ночам хожу на его могилу, целую крест и землю, в которой он лежит».
Последний раз мы виделись перед покушением. Он мне сказал: «Прощай, Елена, может быть, мы никогда больше не увидимся. Завтра будет много шума»…»
Рассказ, конечно, интересный, хотя уж слишком отдает мелодрамой. Но если основные его детали правдивы, то они не могут не потрясать. Гулять с любимой девушкой и признаваться ей в том, что по ночам он ходит на могилу героя-террориста и целует крест, — это, конечно, сегодня понять сложно. Но самое удивительное в том, что девушки того времени и того круга, в котором вращались Принцип и его друзья, по-видимому, воспринимали это как должное. Ведь не только Принцип ходил по ночам на могилу Жераича.