Йованович писал, что при последней встрече он даже накричал на Принципа, поскольку к нему тогда приходило много молодых эмигрантов, «беспокоя» его по мелочам. «Бедный Принцип сначала посмотрел на меня удивленно и сразу же направился к выходу: «Извините меня, я не знал, я не знал». Я обратился к нему и принялся его дружески успокаивать, но он поспешил уйти. Кто тогда мог предчувствовать, что сделает этот беспокойный молодой человек несколько недель спустя».
Таким образом, если верить Йовановичу, сербские министры знали о заговоре, и когда прозвучали выстрелы Принципа, им самим овладело «тяжелое беспокойство». Он боялся, что «все дворы Европы… покинут нас». Но потом он успокоился — один из его друзей, некий майор, сказал, что пусть, мол, Австро-Венгрия нападает на Сербию, «может быть, для нас всё кончится плохо, но, кто знает, может быть и по-другому».
А после покушения, утверждал Йованович, сербское правительство бросилось «заметать следы»: нужно было выглядеть стороной, непричастной к заговору, тогда за Белград могли бы вступиться Россия, Франция и другие союзники.
Русский посол Николай Гартвиг описывал в депеше министру иностранных дел Сергею Сазонову происходившее в Белграде сразу после получения известий о покушении: «Решительно во всех слоях общества наблюдается чувство самого искреннего возмущения… около 5 часов дня пришло известие о трагической сараевской катастрофе. В Белграде немедленно были прекращены все церемонии, не только по распоряжению властей, но и по почину самих обывателей; театры были закрыты, и народные увеселения были отменены. В тот же вечер король и регент отправили телеграммы Францу Иосифу с выражением глубокого сочувствия… На другой день во всех газетах появились трогательные некрологи и статьи по поводу тяжкого горя, постигшего императорский дом дружественной монархии. Вся Сербия строго осудила деяние обоих безумцев».
Однако, в интерпретации Йовановича, сербское правительство «сделало всё возможное, чтобы показать нашим друзьям и всему остальному миру, как мы были далеки от сараевских преступников», то есть постаралось всячески демонстрировать это. И якобы именно поэтому в Белграде были срочно запрещены всякие увеселительные мероприятия и «началось нечто вроде официального траура». Несколько сербских министров посетили траурную мессу в католической церкви австро-венгерского посольства. В их числе был и сам Йованович, который, впрочем, не скрывал, что это мероприятие было ему неприятно и он чувствовал себя «среди врагов, которые не захотят примириться с нами».
Откровения Йовановича вызвали бурную реакцию за границей. Раздавались даже предложения пересмотреть решения Парижской мирной конференции 1919 года, в которых говорилось об ответственности Германии и Австро-Венгрии за развязывание войны.
«Новейшие разоблачения», как стали называть в 1920-1930-х годах утверждения Йовановича, взяли на вооружение весьма известные исследователи причин возникновения Первой мировой войны, например англичанин Сидней Фей и уже упомянутые советские историки Михаил Покровский или Николай Полетика[41].
Впрочем, ценность «разоблачений» несколько снижалась из-за их явной политической подоплеки. Как раз в то время Йованович вел борьбу за пост председателя старейшей в Сербии Радикальной партии, которую возглавлял уже больной Пашич (он умер в декабре 1926 года).
Полемика между Йовановичем и сторонниками Пашича началась в газетах в 1925 году и продолжалась аж до 1930-х, когда Пашич уже умер. Пока он был жив, он лично опровергал слова Йовановича. На съезде Радикальной партии в апреле 1926 года Пашич заявил: «Я ничего не знал и ничего не говорил о покушении Йовановичу. Я рекомендовал «Народной обороне» ничего не предпринимать против Австрии, так как это было опасно». Потом, описывала этот эпизод газета «Политика», Пашич повернулся к своим министрам и друзьям и спросил: «Люди, ведь я не забыл, что я говорил?» И все подтвердили, что он не говорил того, что приписывал ему Йованович.
Разногласия с Пашичем (вопрос о сараевском покушении был лишь одним из многих в спорах между этими политиками) привели к тому, что Йовановича исключили из Радикальной партии. Однако он не отказался от своих высказываний и отстаивал их до своей смерти в феврале 1928 года. Что двигало им — политические соображения, желание скомпрометировать своего недруга Пашича, стремление рассказать правду или же всё вышеперечисленное? Узнать об этом уже практически невозможно.
Но еще раз можно определенно сказать, что Никола Пашич как никто другой понимал, что война для Сербии в 1914 году — катастрофа. Поэтому он вряд ли сознательно способствовал бы действиям, которые неизбежно приближали ее. Вряд ли стал бы затягивать информирование австрийцев, если бы имел точные сведения о том, что именно готовится в Сараеве. Но таких сведений у него, скорее всего, не было, и единственное, в чем его можно обвинить, — что правительство не слишком жестко контролировало государственную границу, на которой проявляли самостоятельность люди, связанные с «Черной рукой».
Другое дело — и в этом Йованович мог быть прав, — что когда всё уже произошло, премьер действительно мог произвести определенные «демонстрации» (объявление траура, отмена увеселительных мероприятий и пр.) в Белграде и услать куда-нибудь подальше Цигановича. Пашич и правительство в целом до последнего момента старались как-то выкрутиться из почти безнадежного положения, в котором они оказались из-за заговорщиков и активистов «Черной руки», став заложниками обстоятельств.
Но этого ни правительству, ни всей Сербии сделать уже не удалось.
Даже если предположить, что за спинами Принципа и его товарищей стоял кто-то еще, создается впечатление, что для осуществления плана покушения в Сараеве была создана «обстановка наибольшего благоприятствования». Выше уже говорилось, что убить Франца Фердинанда спокойно могли и раньше, в том числе и сам Принцип, который, как нарочно, в тот раз оставил пистолет дома.
Действительно, в обеспечении безопасности эрцгерцога было сделано множество ошибок, несмотря на то что слухи о покушении ходили по городу, а полиция и австро-венгерская контрразведка имели о нем более конкретные сведения. Наконец, даже после первой попытки Чабриновича, бросившего в кортеж бомбу, программу визита эрцгерцога даже не скорректировали, хотя должны были отменить совсем. И требования самого Франца Фердинанда продолжить поездку не должны были приниматься во внимание.
На следствии полицейские начальники сваливали всю вину на Оскара фон Потиорека: мол, он хотел придать визиту характер настоящего триумфа, поэтому предписал вывести на улицы как можно больше людей и опубликовать в газетах точный маршрут поездки эрцгерцога. Полиция просила прислать подкрепление, и его действительно прислали, но… многие агенты из Будапешта, Триеста или Вены, которые находились среди «ликующего населения», не знали сербскохорватского языка.
Полиция по собственной инициативе издала распоряжение об окончании учебного года в школах 15 июня, на две недели раньше обычного. Предполагалось, что ученики из других городов Боснии ко времени приезда престолонаследника уже разъедутся из Сараева по домам на каникулы и что это несколько снизит риск покушения — старшеклассники и гимназисты не без оснований считались одной из главных «групп риска».
Потиорек всячески защищался, сетовал на роковую случайность, которая действительно имела место, и распоряжения самого эрцгерцога, но недоработки в области мер безопасности, бесспорно, были. Причем настолько явные, что появилась даже конспирологическая гипотеза: уж не связаны ли они с заговором против Франца Фердинанда, который возник вовсе не в Белграде, а в Вене или Будапеште? И не специально ли его престолонаследника настолько плохо охраняли в Сараеве?
За прошедшие сто с лишним лет выдвигалось немало подобных версий. Мол, Франц Фердинанд собирался поставить во главе одной из частей обновленной Австро-Венгрии (Чехии, Хорватии, Венгрии и, возможно, Сербии) своего сына Макса фон Гогенберга и уже договорился с кайзером Вильгельмом, но об этом прознали его враги в Вене…
41
Полетика в своих воспоминаниях рассказал захватывающую историю. Вскоре после выхода его книги «Сараевское убийство», которая «то умирала, то воскресала для рядового читателя, кочуя с книжных полок общего фонда в закрытый для читателя «спецфонд» и обратно, в зависимости от хода политических событий 30–60 годов», с ним связался некий югославский коммунист, живущий в СССР, сказавший, что является одним из «участников сараевского убийства». Посетитель, «невысокого роста, с густой копной черных курчавых волос», категорически отказавшийся назвать свое настоящее имя, сказал Полетике, что сербские эмигранты-революционеры недовольны его книгой, где о них написано «слишком сурово и критично». Полетика показал гостю сербские и иностранные источники, которыми он пользовался. «Незнакомец, — писал он, — был взволнован и нервно оспаривал мое утверждение, что Гаврило Принцип и его друзья были членами организации «Черная рука» («Уедненье или смрт»), созданной полковником Димитриевичем. У меня создалось впечатление, что незнакомец чего-то боится и смотрит на меня с тревогой и беспокойством». Наконец они попрощались, и посетитель попросил хозяина дать ему на несколько дней упомянутые источники. Тот согласился. «Незнакомец встал, — рассказывал Полетика, — и я, согласно правилам вежливости, проводил его в переднюю. В передней, надевая пальто, он вынул из кармана пиджака маленький черный браунинг и переложил его в карман пальто». Через несколько дней он пришел снова, вернул книги и сказал, что «после первого разговора со мной и после прочтения этих книг он убедился в том, что события сараевского убийства изложены в моей книге совершенно правильно, о чем он сообщит своим сербским друзьям в Москве. Он выражал радость по поводу знакомства со мной и благодарил за книги, которые я дал ему. Я проводил его, как и первый раз, в переднюю, но теперь револьвера из пиджака в пальто он не перекладывал». Полетика не исключал, что таинственный незнакомец захватил с собой оружие, чтобы в случае чего пригрозить ему, потому что «боялся каких-то разоблачений». «Разговор со мной и просмотр документов показали ему, что никаких разоблачений, касающихся его лично, он может не бояться. Этим и объясняется его любезность при второй встрече, когда браунинг уже не демонстрировался». «Незнакомец, несомненно, был видным деятелем югославского национального движения и, возможно, сараевского убийства, но одновременно и австрийским шпионом», — делал вывод Полетика.