Казалось бы, опыт блестяще удался. Он достиг целостности и нам указал этот путь. И мы вслед за ним — прочь из сатанинского варева современного города, где лживы и болезненны отношения людей, где двулична и двуязыка политика, где гибель всему наивному, доброму и доверчивому. Вслед за нашим Героем — на луга, в деревню, к истокам.
Но, Боже мой, как странно и страшно начинает вдруг раздираться сшитый, сотканный им покров, рушиться белоснежный, воздвигнутый в синеве шатер.
Столь любимый им деревенский люд, родной народ не вдруг, не сразу и не всем скопом принимает его. Одни видят в нем чудака. Другие — капризного барина. Третьи не любят его, даже ненавидят, даже рубят его топором, его, пришедшего на поклон к народу, склонившего перед народом выю. Да по этой вые да топором! Вот тебе и слияние с народом!
И сам народ не гармоничен — в нем противоречия, распри, оборванные концы, непросохшие слезы и кровь, он разорван, растерзан, в нем не найти единства, не найти утешения, а лишь продолжение скорбей.
Город, от которого бежал и скрывался, настигает его, присылает гонцов. Гонец появляется и льет ему на очаг чашу яда. Яд в доме, яд в душе. Яды, от которых бежал, никуда не делись, гуляют в его сознании.
Куда же нам идти, коли путь Бурнашова закрыт? Как избегнуть гроба?
Побег невозможен. Нам предстоит прожить свой век на грохочущем железе, среди железного неба, в железном роторе рукотворной цивилизации. Но смысл нашего пребывания в ней, нашего сотворения нового, более счастливого и разумного мира в том, чтобы, имея дело с железом, не отвергая его, не выплавляя из него обратно руду, внести в наш металлический, жестокий, оставленный духом мир наш дух, нашу веру, наше упование на земное счастье, на возможность цветения, и этой верой и упованием одухотворить, освятить грозные объемы вмененного нам бытия. Этим подвижничеством, не единичным, а всеобщим, всенародным, всеобщим усилием духа, превратить сталь в свет, камень в хлеб, воду в вино, жестокие гимны машине и оружию в светлые хоралы, обращенные к любимой женщине, другу, собратьям и сотоварищам, к народу и Родине, к матери-природе, к звездам небесным. Чтобы сквозь рокот угрюмых двигателей, технотронный визг и скрежет роботизированной культуры зазвучало "Радуйся, благодатная!" — и на этот зов откликнулась всякая ожившая, воскрешенная душа.
Владимир Семёнович Маканин
ЧТОБЫ ВЫЖИТЬ
Святые различались, как различаются сейчас писатели. Были святые — страстотерпцы, были святые — молчальники, были бунтари разного рода. В каком-то смысле нынешнее время перехватило у церкви эту инициативу. Мы вспоминаем их жизненный путь, их биографии, их подвиги, их страсти — скажем старым словом — и действительно нам это помогает выжить, как в свое время помогали людям выжить дни святых. Тут нет противоречия с церковью. Литература тоже духовна. Духовное русло литературы инициировалось церковью. В этом перехвате инициативы нет ничего обидного ни для той, ни для другой стороны. Дни святых остаются. Но факт — есть факт. Мы собираемся в дни великих писателей, чтобы выжить. В этом смысле Лев Толстой нам важен… Анатолий Ким прекрасно сказал о том добром начале, которое Толстой видел в человеке, но мне хочется добавить: прежде всего нас поражает в Толстом мощь… Мощь таланта, мощь жизни. Внутренняя смелость браться хоть за пьесу, хоть за роман, хоть за рассказ. За что угодно… За собственную жизнь, что, безусловно, самое тяжелое. Сделать из своей жизни легенду. Не легенду дуэльного выстрела, а сделать ее личным усилием, личной трагедией…
Александр Андреевич Проханов
КРИСТАЛЛОГРАФИЯ МАКАНИНА
Среди открываемых Маканиным типов мне особенно интересен тип провинциала, являющегося в Москву, — отражение непрерывного, размытого в веках притока свежих, полнокровных сил с русских окраин в центр. Являлись целыми семьями, родами, селами, почти целыми областями. Гнездились в столице, создавая в ней свою Россию, свою державу, уменьшенный рисунок огромного, размытого между трех океанов чертежа. Поэтому-то в "маканинских" московских квартирах, московских конторах, московских лабораториях и общежитиях видна вся Россия. Дышит Урал, волнуется оренбургская степь, зеленеет уссурийская тайга. И эти пришельцы — вовсе не те, недавно описанные межеумки, между городом и селом, между водкой и молодкой, бремя для села и для города, предмет наших литературных сожалений, оплакиваний, возведенный чуть ли не в национальный тип и характер. Нет, маканинские провинциалы из своих городков и поселков садятся на скамьи столичного университета, занимают посты в НИИ, рассчитывают баллистику ракет, строят, думают, вкалывают, гоняют на машинах, обзаводятся семьями, без особого комплекса перед столицей, ну, разве лишь с самым малым, с самым тайным, дающим силу их честолюбию, направляющим их неистраченную в провинции энергию.