Но газетный генерал стоит на своем и требует памятника Власову рядом с памятником Жукову. Ну как же не псих! Тем более, что уверяет, будто его любимец был сознательно заслан к немцам и выполнял личное задание Верховного Главнокомандующего, и потому после войны его вовсе не расстреляли, а присвоили звание Героя Советского Союза, маршала, дали отменный пенсион и хотели было отправить доживать дни в Австралию от лишних глаз подальше, но там подняли бунт полчища кенгуру: “Не пустим на свою землю пособника Гитлера!” Тогда ему дали генеральскую квартиру на одной площадке с его будущим биографом и апологетом, и тот уверяет, что Власов жив и поныне; вероятно, заходит картишками переброситься.
На месте Проханова дал бы я полный отлуп от газеты и тому литературному психу (на сей раз не генерал, а газетный капитан первого ранга), что поносит чуть ли не всю нашу литературу, начиная со Льва Толстого. Его он называет “отравителем колодцев русской жизни”, а его произведения — это, оказывается, “вагон книг типа (!) “Войны и мира”. И при этом, естественно, взывает к авторитету — кого же еще! — дяди Сэма: “Весь это вагон художественности американцы точно называют “фикшн” — “фикция”, вымысел, сочинительство.” И не соображает при этом, что с помощью таких доводов можно объявить эшелоном барахла не только почти всю русскую литературу — сочинительство же! — но и американскую тоже, хотя бы Фолкнера с его выдуманной Йокнапатофой.
Толстой, Бунин, Вересаев видятся психу то ли вдохновителями, то ли прямыми соучастниками Ягоды, Ежова, Берии, поскольку лет за 30–40 до них имели неосторожность напечататься в газете, которая потом стала большевистской. А свихнулся он на монархизме, и потому истинными светочами русской литературы считает лишь особы великокняжеские: известного Константина Романова да неизвестного Олега Романова, погибшего молодым, но успевшего сочинить несколько стихотворений. Например:
Братцы! Грудью послужите! Гряньте бодро на врага! И вселенной докажите, Сколько Русь нам дорога.Тем не менее, псих заявляет: “Князь Олег более народен, чем его сверстник Есенин”. А недавно надеждой русской литературы объявил по телевидению Олега Романова еще и всем известный Радзинский, который, по нечаянно меткому замечанию Н.Сванидзе, в дополнительной рекомендации не нуждается…
В советской литературе капитан-монархист, естественно, признает и любит только Булгакова, только “Дни Турбиных”. Но, мамочка родная, какими ворохами новостей и открытий окружена эта африканская любовь! Пишет, допустим, что на премьере “Дней Турбиных”, которая-де состоялась во МХАТе “в начале тридцатых годов”. как только артисты на сцене по ходу пьесы затянули “Боже, царя храни…”, так весь зал вскочил и тоже благоговейно затянул. И вместе со всеми, говорит, затянул председатель Совнаркома Н.И.Рыков. А когда очухался от приступа монархизма, то побежал за кулисы и устроил артистам разнос: как, мол, посмели меня, предсовнаркома!..
Ах, как все это живописно! Но, во-первых, при чем же здесь артисты? Они лишь играли текст Булгакова, и разнос надо бы делать ему, художественному совету театра, дирекции. Неужто Рыков этого не понимал? Во-вторых, “ в начале тридцатых годов”, Рыков уже не был предсовнаркома, его сменил сорокалетний В.М.Молотов. В-третьих, премьера “Дней” состоялась во МХАТе вовсе не “в начале тридцатых”. Спроси любого пожарного или омоновца, да что там — даже Ельцина, и они без запинки ответят: 5 октября 1926 года. Тогда действительно предсовнаркома был Рыков, но все-таки он не вскакивал и не пел царский гимн, ибо никто, кроме артистов на сцене, его не пел. Все другие рассуждения капитана о литературе — на таком же примерно умственном уровне.