Взрывы и вспышки валом уходили с площади в горловину центральной улицы. Погружались в окрестные проулки, куда набилась техника, стояли впритык машины. Там вздымались багровые клубы, озарялись фасады и крыши, лопались взрывы, словно город стиснул в своих объятиях бригаду, сдавил ее фасадами, и пойманная бригада рвалась, тыкалась в стены, лопалась, не выдерживая давление сжимавших ее объятий. В этой мартене, среди пузырей и стальной слюны, слышались вой и стоны. Гибли экипажи, десант, растерянные командиры, водители грузовиков. Оттуда, где они гибли, взлетела, как сорванная ветром шляпа, башня “бээмпэ”. Медленно, перевертываясь пушкой падала в белый протуберанец огня.
“Смотри!” — продолжало бессловесно звучать, и этот властный приказ удерживал Кудрявцева у стены.
Из огня, отделяясь от подбитых машин, выскочили двое. Обнявшись, охваченные пламенем, бежали. Заплетаясь ногами, меняя направление бега, поддерживали друг друга. Их пылающие комбинезоны и брюки казались разбухшими, под тканью пузырилась и вскипала плоть. Сгорая набегу, не могли расцепиться. Упали, лежали в огне, продолжали шевелиться, и было неясно, остаются ли они живыми, или это натягиваются, вспучиваются их мертвые горящие сухожилия.
Мимо Кудрявцева пробегал чеченец, в кожаной куртке, камуфлированных брюках, с худым бородатым лицом. В руках чеченца был автомат. Пробегая, он встретился с Кудрявцевым взглядом, повел автоматом, направляя его к стене, но не довел. Что-то хрипло, ненавидяще выкрикнул, продолжая бежать туда, где выскакивали из люков танкисты и где требовались его пули, его автоматные очереди, его черные злые глаза.
Елка дымилась, охваченная снизу пламенем. Лампочки продолжали мигать. Спасаясь от смерти, лез по стволу человек. Рядом взорвался наливник, вверх подлетел огромный, как цветная капуста, клуб огня, пролился на елку, на карабкающегося человека липким дождем, превращая дерево в белую свечу.
Все спекалось, сплавлялось, превращалось в сплошной красный уголь. В этом шлаке, в ядовитом пепле смолкали крики и вопли. Реже звучали очереди и выстрелы пушек. Над площадью в клубах дыма, раздувая кострище, носилось уродливое многокрылое существо, Плевало сверху красной слюной, харкало белой слизью, пялило во все стороны выпученные глазища. Над гибнущей бригадой, превращая ее гибель в чью-то победу и ликование, неслось неумолчное: “Аллах акбар!”
Кудрявцев очнулся. Посмотрел на свои пустые лишенные оружия руки. Оглядел площадь, где все ревело и пропадало в огне. Отдаленный край площади был темен, там не летали трассы, не мчались раскаленные головешки гранат, а стелился тяжелый слоистый дым. Туда, к этому дыму, прочь от побоища, побежал Кудрявцев, чувствуя истребляющий страх, толкавший его в спину, пинавший в крестец, извергая из его легких непрерывный бессловесный крик.
photo 8
Олег Головин
ЕГО ТОТЕМНЫЙ ЗВЕРЬ
Когда я пришел впервые в рабочий кабинет Александра Проханова у него дома, я обомлел, потому что все стены от потолка до пола были покрыты стеклянными сверкающими коробками, в которых что-то, как волшебная электрическая сварка, мерцало и блистало. Это были бабочки. Их были тысячи. Таких кабинетов в Москве больше, по-видимому, нет. Проханов сидел рядом среди этих бабочек, как какой-то волшебник, колдун, демиург. Я спросил его, что это за коллекция? он объяснил, что эта коллекция собрана им самим. Она не куплена в магазинах, Она собрана во время его странствий по континентам. Он, оказывается, посещая поля сражений, одновременно не только раскрывал там свой блокнот, но и раскрывал свой марлевый сачок. С этим марлевым сачком он промчался через все континенты. Когда он писал свои романы о войне, о сражениях, о геополитической экспансии, о советской империи, одновременно это были романы о бабочках. В каждом из романов была своя бабочка.
Я спросил его: в чем природа этого увлечения? Откуда такая страсть? Он рассказал мне, что в юности был охотником, он любил поохотиться со своей тульской одностволкой, пострелять… Он охотился в основном на зайцев и рябчиков. Охотничьи страсти привели как-то на Енисей.
И когда он летел на резиновой лодке по стремительным протокам, готовясь стрелять уток, вместо уток взлетел журавль. И он не разобравшись, подстрелил журавля. Это Проханова страшно потрясло, он отложил в сторону ружье и больше никогда за него не брался. Больше он никогда не проливал живую теплую кровь Так сильно на него подействовало убийство журавля… Но, очевидно, страсть к самому процессу охоты, к гонкам, приключениям — осталась. И он стал охотиться за бабочками…