Но как случается в житиях святых, Николай Островский и Павка Корчагин, увы, срослись в нашем воображении, как сиамские близнецы, и разделять их из праздного или умышленного любопытства, наверное, запоздало, опасно и смертельно. Появляется соблазн разобрать роман с художественной стороны, и тогда у критиков возникает повод сказать, что работа малохудожественная, почти дилетантская; если же копаться в биографии писателя, то (как в случае с "Тихим Доном") могут посеять сомнение, что Островский не сам создал роман, что он польской кампании вплотную не знал, что он не обладал писательским талантом, что был слеп, недужен, погружен в свою болезнь, и если и присутствует в отдельных страницах его рука, то это лишь несущественные для романа частные эпизоды; и накопают, поверьте мне, свидетелей-очевидцев, архивные факты, соавторов… Ибо ой как хочется развенчать героя, опустить его с пьедестала, умалить, сбросить с головы лавровый венец, лишить победительной силы. Стоит вспомнить судьбу великого Пушкина, когда дельцы-острословы, эти чернильные души, принялись лихорадочно рыться в "постельном белье" гения, чтобы утвердить в понимании обывателя, что Пушкин был такой же, как все из светского круга, — дуэлянт, пьяница, бабник, из ряда вон никудышный капризный человек на кривых ножках ("Прогулки с Пушкиным") да к тому же не любящий родину, и вовсе не русский, но арап и, как все арапы, — бездельный, пустой человек. Подобное вышло и с Лермонтовым, и с Есениным, и с Шолоховым… Подкоп под русскую историю и её великих сынов неустанен; коварной методою сокрушается истиха духовная биография России, но в конце минувшего века подпольные работники выползли из бункеров и уже не скрывают своих намерений. Так что непрописанной судьбою самого Николая Островского должны заниматься совестные русские люди…
Велико ли, кажется, интервью Льва Аннинского в "Литературной газете", но сколько в нем подпущено корпускул с тонким ядом и просто нелепиц. Текст размашист, порою дерзок. Впускается слух, что Островский был "немного с безуминкой в сердце, хотя Островский безумцем себя не числил". Скажете, это метафора, дескать, безумным бывает лишь мозг, но сразу создается щель допуска, куда можно втиснуть идею ненормальности, некой ущербности писателя. Вобщем, "атеистический святой" с некоторой безуминкой… Но ведь слово святой означает свет, который распространяет вокруг себя посвященный, идеальный в своей вере человек; но если Островский — Корчагин был нравственен и чист в помыслах, значит ему покровительствовал сам Господь, тут неважно даже насколько сам Островский поклонялся Богу. Собственно, человека, без Бога на сердце не бывает; другое — какому "своему" Богу он поклоняется: Христу или мамоне — богу денег, разврата и черной зависти, который нынче переделывает Россию на свой дух… Ведь можно быть православным в своей сущности и стоять пред вратами Бога, если соблюдать глубинные природные идеалы. И таким был Островский. Он шел путем Христа-Богочеловека, приняв страдания ради счастья ближнего своего…Человек же без Бога — это машина по сокрушению и разрушению; собственно, такими и видит критик Лев Аннинский всех участников революции. Хотя в этом котле варились не только циники Троцкий с Бухариным и Урицкий со Свердловым, но и миллионы крестьян, кто мечтал создать благодать на земле (обетованную страну Беловодье, где не будет властей, податей и войны), полагавших, что ради вековечного, неостывающего идеала стоило пострадать и даже отдать жизнь. А они-то, крестьяне, все были крещеные, со Христовой церковью в груди. Значит, и эти миллионы пахарей, кто разуверился в большевиках лишь после гражданской, все были с безуминкой, как Островский? Может, они и были наивными мечтателями, соблазненными краснобайцами, этим бесовым отродьем, но никак не безумниками. Безумцами, кто Христа вновь и вновь распинывал, были ненавистники и потаковники, чаровники и совратители вроде Губельмана и Землячки, Кедрова и Пластининой, кто топили тысячи русских офицеров в Черном море, а после изобретали и строили лагеря смерти и желали весь мир спалить ради своего, местечкового торжества. Но миллионы мужиков, мечтавших лишь о своей земле и воле, Аннинский тоже походя пнул, ссылаясь, якобы, на Достоевского (излюбленный прием), что "русский народ дикий, народ страшный и при этом такой мечтательный и добрый". И невольно выступила ещё одна черта у Николая Островского, о коей, конечно же, не догадывался: он — "человек дикий и страшный". Но "дикие и страшные люди" — это изуверы, погубители и растлители.