Такие девяностые и не наступили никогда, жизнь для многих остановилась в восемьдесят девятом году, а дальше началось выживание. При этом я не говорю, хорошо это или плохо. Как справедливо писал недавно Дмитрий Поляков, России, видимо, перед смертью дали возможность причаститься: отсюда некоторое подобие духовного возрождения. По большей мере признаки его очень внешние, с одной стороны, и лицемерные, с другой. Но даже происходящее заставляет людей вспомнить свои корни и восстановиться, осознать собственное место в череде своих предков, мест и событий, связанных с ними. Я не говорю здесь даже о христианской метаистории, речь идёт просто об истории конкретных русских семей, родов, местностей или институтов. Части народа была дана возможность обернуться назад и встретиться взглядом со своими праотцами. Есть ли у этого возвращения какое-то будущее, хоть малейшая перспектива? Над этим вопросом очень интересно думать, но вряд ли можно его редуцировать, т.е. попросту дать ответ.
Интересно подметить только, что одновременно с западным откатом в постисторию, часть русских открывается в собственное прошлое, т.е. в историю классическую (а не модернистскую). Мы можем увидеть здесь две грани одного и того же процесса, которые просто по-разному отражают общий ужас от апостасийного настоящего. Маячок апокалипсиса светит в разные окна по-разному: в одном окне, украшенном разноцветными средневековыми витражами, он причудливо разбивается на все цвета радуги и призывно манит разнообразием выбора, в замутнённом окне высокого офисного здания он кажется восходящим солнцем демократии, а в разбитом окне русского дома он горит нестерпимо ярким мертвящим светом. Мы отворачиваемся, потому что не в силах смотреть вперёд, а наши ближние, завороженные и не успевшие отвернуться, стоят вокруг соляными столбами.
Иван Жданов КУБ В СЕБЕ
***
Этот город — просто неудачный
фоторобот града на верхах.
Он предъявлен цифрой семизначной
как права на неразъёмный страх.
Фоторобот золотой эпохи
застеклён и помещен туда,
где ему соседствуют пройдохи
и иные, впрочем, господа.
Как лунатик, множимый ногами,
пропуская в бездну этажи,
город-призрак заблудился в раме.
Ложный страх сильнее страха лжи.
Бродит он по улицам старинным,
сам себя нигде не находя,
где домам, прохожим и машинам
легче быть пустотами дождя.
Но составлен фоторобот страха,
и морозом дорисован лес —
рыбья нота или ночь-рубаха
в нём живут, не ведая чудес.
***
Снег сыплет парадоксами Вийона.
Вот пень в снегу, на нем сидит ворона
цитатой из Эдгара По.
Ей невермор, что мор во время оно,
и пень под ней совсем не бюст Платона,
она — как повесть без приставки "по-".
Так кованая роза, остывая,
выносит цвет, отсутствием живая,
за скобки лика своего.
Необходимость пустоты знакома
как поздний цвет садам металлолома,
он — только ржа, и больше ничего.
Где полночь та и где тот час угрюмый,
когда я, утомившись от раздумий
у фолианта одного,
услышу стук и в отрешенных шторах
пурпурным шелком завершенный шорох,
и гость войдет, и больше ничего.
***
Памяти сестры
Область неразменного владенья:
облаков пернатая вода.