Кстати, Николай Бердяев, давший "серебряному веку" это имя (честь чего нередко приписывают Анне Ахматовой), несомненно, исходил в этом из античной мифологии с ее эпохами-"веками", сменяющими друг друга по нисходящей: "золотым", "серебряным", "медным" и "железным". И невольно сравнивал свой "серебряный" век, его "снежное вино" — с "золотым", пушкинским веком. Владимир Бондаренко далек от подобной культурологии. Иначе бы он не написал: "Если ХХ век начался изумительным исходом Серебряного века поэтической интеллигенции, то завершился он не менее изумительным Серебряным веком русского крестьянского простонародья". То есть никакого "Золотого века простонародья" эта концепция не предусматривает принципиально. Ни в прошлом, ни в будущем. "Скажем честно, не та у выходцев из народа была культура, слишком тонкий слой образованности, много зияющих пустот,.. но уровень духовной энергии, уровень художественного познания времени, уровень ответственности перед народом сравним с русской классической литературой девятнадцатого века".
В книге два раздела — условно говоря, прозаический и поэтический. Причем если прозаический, в свою очередь, соединяет в себе "окопную правду" и "деревенскую прозу", то поэтический посвящен исключительно "тихой лирике". Соответственно, в первом оказалось шестнадцать имен отечественных писателей (условно семь "окопников", девять "деревенщиков"), во втором — семь. Такие вот формальные, количественные пропорции образовались, которые, конечно же, ничего сами по себе не говорят о сути описываемых явлений. Но и не случайны они, эти пропорции.
Порог в 50% сельского населения Советский Союз перешагнул в 1962-м году, а Россия еще раньше — в 1956-м. Великая Отечественная, величайшая война в истории, которая началась почти сразу же после двух великих войн, мировой и гражданской, перевернувших всю Россию, не смогла сломить наше государство и общество, увенчалась Победой, а вот массовый исход русских от своей земли, в города — сломил. Да мало того сломил — выдернул с корнем так, что и не поймешь: где он теперь, русский народ? Избиратели, налогоплательщики, истцы и ответчики, — это всё понятно, конечно, но как целостная иерархически организованная система, как некое обладающее собственной волей и целями бытия сверхсущество, русский народ практически уничтожен, существует больше по инерции, и надежда на его возрождение исчезающе мала.
Владимир Бондаренко в своей книге свидетельствует об этом со всей определенностью. Никто из объектов его критического интереса — а выбраны действительно крупнейшие, знаковые имена отечественной прозы и поэзии — не знает и не хочет знать, куда мы идем. Сквозь любяще-выпуклую линзу взгляда Владимира Бондаренко эта особенность нашей литературы становится видной чрезвычайно отчетливо. Вершиной такого свидетельства, несомненно, стало выступление Юрия Бондарева на XIX Всесоюзной партийной конференции 1988 года: "Перестройка похожа на самолет, который поднялся в воздух, не имея четко выверенного курса и еще неизвестно, где он сядет". Согласитесь, что это именно свидетельство — трезвый, достаточно жёсткий, исполненный мудрости и здравого смысла взгляд на происходящее. Но — не пророчество о будущем. Пафос "серебряного века" нашей простонародной литературы — страдательный, а не повелительный, свидетельский, а не пророческий, охранительный, а не победительный. За одним-единственным, и весьма показательным, исключением — Владимир Богомолов, кадровый офицер, воин до мозга костей, в своем "Моменте истины" пропел песню именно Победе.
Однако в целом этот новый, простонародный и на деле сословный мотив звучит у Владимира Бондаренко даже более убедительно, чем предыдущий, поколенческий ("Серебряный век простонародья" вышел в том же издательстве ИТРК и оформлен почти так же, как вызвавшие литературный скандал "Дети 1937 года", составляя с ними своего рода двухтомник — портретно-очерковую мини-энциклопедию русской литературы конца ХХ — начала XXI века). "Окопная" и "деревенская" правда, при всей их близости и родственности подавляющему большинству наших соотечественников, — всё же не истина в ее полноте. Это правда земли и человека-труженика на ней, для которого окопы и траншеи — не более чем военная метафора пашни, только сеется и убирается здесь не хлеб, а смерть… Война для крестьянина — зло безусловное, разрывающее привычные циклы его жизни. И "бегство в город" — такое же, по сути, зло, такая же гибель привычного мира, объяснить которую какими-либо естественными, понятными причинами невозможно. Здесь в дело вступает некая, современным языком говоря, "инфернальщина", то самое незримое и необоримое зло, которое торжествует и будет торжествовать в мире вовсе не до победы коммунизма, пусть даже в одной, отдельно взятой стране, а до самого Страшного Суда.