Объяснимо и совершенно неинтересно молчание вокруг романа со стороны либералов, которых пугает уже тот факт, что произведение вышло в свет в консервативном журнале.
Объяснимо молчание той ветви нашей литературы, которую принято называть консервативной, патриотической. Оно любопытно постольку, поскольку показательно для понимания новой книги. Роман "Без милосердия" — трудная, неудобная книга для русского патриотического познания, каким оно сложилось в последние десятилетия. И дело не в том, что образ России, в особенности нашей нынешней столицы, представлен здесь совсем не в розовом свете. Конечно, в очернительстве Бондарева не упрекнешь. Но уж лучше бы она была бы очернительной, книга прославленного писателя! Нет, все серьезнее, глубже. Дело в том, что в новом романе восьмидесятилетний автор отказывается от того круга художественных и мировоззренческих ощущений, которые сложились под воздействием социальной прозы, всегда безраздельно главенствовавшей в отечественной литературе.
Конечно, острая социальность русской литературы естественна в силу тех бесчисленных болевых явлений, которые существуют у нас. Больной обыкновенно только о своей болезни и говорит, и, во всяком случае, только в борьбе с нею и черпает силы к существованию, исполненному аскетизма, строгости, нравственной высоты. Но оборотную сторону имеет всякое явление, и вырождение русской литературы не в последнюю очередь объясняется ее отказом говорить и думать о чем бы то ни было "постороннем", не служащим общественным идеалам. Ныне у нас господствуют сугубо внутренние темы и образы, едва ли не от каждого сочинения, даже талантливого, веет глухим провинциализмом, совершенной неспособностью выйти из круга узкожитейских забот и упований.
Насколько необычно в этой атмосфере новое произведение Ю.Бондарева, видно уже в самых начальных звеньях сюжета. Он может смутить своей неестественностью, или, скажем так, нетипичностью, потому что совершенно нетипичен для нашего времени главный герой романа. Его зовут Дмитрий, он приезжает к тетке в Москву, отработав несколько лет в Сибири в геологоразведочной партии. На работу в тайгу он устроился, чтобы узнать жизнь, сильные страсти, исключительные судьбы. Там оформился его твердый, цельный характер. Там, в шуме и ярости, тишине и спорах, умиротворении и отчаянии, в нем проснулся драматургический талант. Среди столичной бесцельной суеты и слабоволия он неожиданно быстро делает первые значительные успехи: знаменитый режиссер ставит на сцене модного театра его честную наивную пьесу. Двадцатисемилетнего драматурга, отмеченного едва ли не героической биографией, радушно принимает московская тусовка. Она нуждается в его силе, свежести, его пытаются втянуть в клановые игры, научить жить, обещая взамен деньги и славу. Но он ощетинивался против этой столичной среды: вежливой и лживой, мягкой и плотоядной.
Его опять же не отвергают, но перестают придавать ему значение, его идеям, взглядам, возвращаются к привычному многолетнему укладу. Он не чувствовал такого одиночества бессонными ночами среди тайги, слушая храп соседа-уголовника в палатке и звериный вой в стороне. И чем острее чувство одиночества в этой пестрой, многомиллионной пустыне, тем желаннее любовь, в которой он нашел бы отзвук своей судьбы, своей души, сильной, но неопытной. Дмитрий начинает придумывать себе образ той, которая смогла бы полюбить его и понять. Верит, что она есть где-то в этом мире, потому что в этом мире есть он.
"— Простите, девушка, ведь я вас знаю, — сказал он, пропадая от собственной решимости. — Вы ведь родная сестра Анны Карениной! — И, увидев, как изумленно вскинулись ее брови, как плеснулся испуг, затем смех в ее черных глазах, он тотчас добавил с утвердительной шутливостью: — Да, конечно, если я не ошибся, то вы — двоюродная сестра.
Она ответила быстро, насмешливо:
— А вы, пожалуй, сам Базаров и приезжали к нам в гости со своей женой-красавицей. Вон в тот дворец. — Она показала на дом с колоннами. Это было давно. В девятнадцатом веке…".
Таковы первые строки романа. Вас повергает в оторопь, что на московской улице конца девяностых двадцатисемилетний парень обращается к молодой женщине в такой манере? Что же, я не знаю, как возразить на упреки, что живую современную речь автор подменяет воссозданной речью молодежи пятидесятых, что язык сам по себе изменился, но еще более изменилось сознание в силу всеобщей вульгаризации… Искусственный язык героев — основной порок последних произведений писателя. При ином положении вещей они, разумеется, выиграли бы, по крайней мере, в глазах читателей.