как-то в детстве какой-то старик, —
будто бы он случайно однажды узнал
из каких-то таинственных книг,
что один человек, это было давно,
усмехаясь в густой бороде,
иногда превращал даже воду в вино
и спокойно ходил по воде.
***
Брат мой Колька, насмешник и циник,
посидим без огня и гостей.
Наших лет электронные цифры
замелькали как будто скорей.
Ничего. В середине ладони
трудных странствий легла борозда.
Эта крепкая линия дома,
мы-то думали — для баловства:
приставучим цыганкам монета,
суеверие и ворожба...
Как-то страшно немного, что это
оказалась и вправду судьба.
Как-то жить стало холодно, что ли,
но душа не забыла тепла.
Ты вприщур не поглядывай, Коля,
не держи на брательника зла.
Закружились мы все, замотались
в этой жизни, забывши про смерть.
Если честно — всегда мне мечталось,
как сегодня, с тобой посидеть.
Всё хотелось сказать о хорошем,
мне про это хитрить ни к чему.
Мы с тобой чем-то очень похожи,
только чем — я и сам не пойму.
Ты прости, что для нежности мало
скорой жизни, что грубы слова,
что смертельной петлёй повязала
нас суровая нитка родства.
Хоть не так мы друг друга и любим,
как приятно бы было стишку,
посидим, словно близкие люди.
Я теперь никуда не спешу.
В этот вечер, красивый и тёплый,
дорог воздуха каждый глоток.
Я сегодня по-новому добрый
и простой, как газета "Гудок".
В слабом облаке чайного пара
ты как будто родней для меня.
Нам такая звезда перепала,
что ладони болят от огня.
В паутине метро городского,
средь азартных обгонов машин
нам тепло под одним гороскопом,
как бы я тебе ни был чужим.
Помнишь юность? — хвастливо и ловко
враз мы брали любые мячи,
ладно шла наша быстрая лодка,
всем замкам подходили ключи.
Знаешь, брат, ничего не воскреснет.
Обломилось у лодки весло.
Мне мерещится, с матерью вместе
всё, что было в душе, умерло,
замелось снеговою порошей,
придавилось могильным крестом
в славном городе Золотоноше —
в глухомани, забытой Христом.
Там, где мама служила в больнице,
в страшном всё запустенье давно.
Наша хата теперь за границей,
за кордоном ревучий Днипро.
Жалко, брат, до отчаянья жалко,
что едва лишь себя назовёт
"президентом" — и всякая шавка
вправе мучить великий народ.
Жаль в дождя заунывное пенье
на делянках колхозных усадьб
это вечное долготерпенье
за прополкой согнувшихся баб,
разорённые фермы и фабрики,
алтари православных церквей,
этих гривен конфетные фантики,
этих свыкшихся с жизнью людей.
Жаль, что мы не воротимся,
жалко, что уехали, жить всё спеша.
А потом развалилась Держава
и к стишкам охладела душа,
так — напишешь два слова, и баста:
черепашья какая-то грусть.
Неужели отвык улыбаться
я — как целый Советский Союз —
разворованный, кровоточащий,
в дых подраненный падлами волк?