Мы ещё огрызнёмся, товарищ!
Это есть наш последний, хрипящий
и предсмертный, но яростный вой.
Всё не канет в забывчиву Лету.
Вышний суд злей судейских сутяг,
вот те крест, брат, притянет к ответу
крючконосый кремлёвский сходняк
за реформ их грабёж и обманы,
беспризорных вокзальных детей
и за наших святых ветеранов,
и за наших седых матерей,
за дурацкие "чеки" Чубайса,
Белый Дом, полыхавший в огне,
и за клочья кровавого мяса
и ненаших, и наших в Чечне.
Как картёжный кидала, в азарте
к деньгам кинулся враз новый век,
но одним барышом да базаром
русский не проживёт человек.
Не навеки в зелёную плесень
долларей всё ж погрязла душа —
иногда она просит и песен,
и поплакать, или, не дыша,
вдруг застыть, глядя в серое небо,
где до самого края земли
степь с колосьями русского хлеба
и по-русски кричат журавли...
Пусть в жестоком всеобщем азарте
не видать мне удачи вовек,
хорошо, что на этом базаре
я тебе не чужой человек.
Погуляем без спутниц сегодня.
Дачный лес обаятельно тих.
Глухо кашляя, курит на брёвнах
сторож — мрачный, загадочный тип.
Трётся рядом седая собачка,
только с нас ничего не возьмёшь.
Сами в жизни заради подачки
мы не раз поднимали скулёж.
Пусть на козыри выпали крести,
а у нас только бубна в руках —
не один ещё клок грубой шерсти
в человечьих оставим клыках.
Я хочу, чтобы в драках кастетных
мы с тобой никогда не смогли
разорвать корневую систему
дома,
родины,
братства,
любви.
У тебя "жигуленок" немытый,
непроглядна за окнами ночь.
Ничего. И на этом "корыте",
прорезая и темень и дождь,
газанём, брат, разбрызгивать лужи,
вдрызг срывая рычаг скоростей.
Погляди — будто мёртвые души
в полумгле елисейских полей,
мельтешат на подъездах к селеньям
мотыльки милицейских постов.
Прытко пляшут на наших дисплеях
сумасшедшие цифры годов —
только рухлые избы мелькают
по расхристанной нашей земле.
А была бы Россия иная,
может быть, и не выпало б мне
окаянного дара такого —
прорицателя и ведуна —
молвить обетованное слово,
холодящее душу до дна.
РОДИЛЬНЫЙ ДОМ №25
Доченьке Вере
Ветхозаветны казённые стены
и колесницы каталок священны
здесь, даже — склянка, хранящая йод.
В кущах эдемских
июньской сирени
стих двадцать семь ими вызубрен всеми:
"И сотворил человека Господь..."
("Дни и труды" воспевал Гесиод,
я б их назвал "трудоднями рождений".)
В дворике шумном, куда ни приткнусь,
вечно под окнами кто-то маячит.
"— Люсь, плохо слышно! Кричи громче! Мальчик?"
"— Девочка", — плачет счастливая "Люсь".
Рвётся с букетиком пьяный таксист
в гости к своей пышногрудой шофёрше,
но мимо грозной горгоны-вахтёрши
мышь не проскочит, проси-не проси.
"Тётенька, тётенька, — вот-вот заплачет
лысый очкарик, — нас будут пускать?"
А со двора снова крик: "Люся, мальчик?" —