Смиренский писал: "В жизни Грина бывали тяжелые периоды, свойственные многим русским талантам. Он страдал тяжелой и страшной болезнью, которая в просторечьи именуется "запоем". В дни таких провалов Грин мрачнел, облик его менялся, глаза тускнели. Остановить его в эти периоды было почти невозможно.
Он предчувствовал приближение своих припадков и в такие моменты не доверял себе, боялся оставаться один. Его тянуло к вину с неудержимой силой. Несколько раз он приходил ко мне рано утром, и, волнуясь, убеждал меня идти с ним.
— Всё равно куда, — торопливо упрашивал он, — куда вы хотите, только я не могу быть один. Жена ушла по своим делам, в номере мне делать нечего — скучно, а если пойду бродить один, — я не могу вернуться.
В эти минуты Грин очень напоминал мне одного из своих героев — Августа Эсборна, который в ночь своей свадьбы вышел из дома на одну минуту — и исчез на целую жизнь.
Конечно, я сопровождал Грина, и он сразу же веселел, начинал посвистывать или рассказывал мне какую-нибудь еще не написанную новеллу. Но бывали случаи, когда он не заставал меня дома и не мог удержаться от пагубной страсти. Тогда он вечером являлся ко мне, усталый и мрачный (вино его не веселило), — и упрашивал проводить его, непременно до самой двери, "чтобы жена видела, что я был у вас". И было совершенно ясно, что только она, эта застенчивая и милая женщина, и была для него единственным сдерживающим центром" .
"Трепач!", "Трепач он первого сорта!", "Это было страшно — по глупости и пошлости. Это равно Борисову!" — написано рукой Нины Николаевны на полях рукописи воспоминаний Смиренского. И хотя это ужасно по-женски и нелогично, но тем не менее очень понятно. Пьянство Грина было настолько болезненной темой, что никому не позволяла Нина Грин ее касаться. Что-то вроде толстовского эпиграфа к "Анне Карениной": "Мне отмщение, и аз воздам". Только она могла об этом писать. Писать так, как Смиренскому и не снилось.
"Александр Степанович пьет. Пьет четвертый месяц подряд. Я задыхаюсь в пьяных днях. Так долго терпеть его пьянство мне ни разу еще не приходилось за всю нашу совместную жизнь — страдаю. Знаю, что ему тяжело, во много раз тяжелее, чем мне, но не могу не протестовать, хотя и договаривались когда-то о свободе его пьянства в Москве и Ленинграде. Александр Степанович оправдывал мне его тем, что это состояние помогает ему просить в долг, что трезвый он не спросит там, где спросит пьяный. А мне кажется, что наша жизнь катится под откос… Помню: часов в двенадцать дня пришел домой совершенно пьяный и окровавленный — где-то упал, обо что-то ударился головой. Шляпа была полна крови, лицо в кровавых струях… Иду с ним, а он так шатается, что даже я мотаюсь. Довела его до скверчика на Михайловской площади. Уселись на скамью. Слезы сами лились из моих глаз. Вокруг не было никого, и я их не стеснялась. "Саша, Саша, как мало ты меня жалеешь!"— говорила я, плача. И он неожиданно заплакал. Выражались слезы пьяненько, но что-то в них было и от здорового духа Александра Степановича. Эти слезы меня в сердце ударили — не могу видеть мужских слез. Сидели, молча, погруженные в свои, должно быть неодинаковые мысли. Я поднялась: "Пойдем, Сашенька". — А может я лучше пройдусь, я очень пьян? "Нет, дорогой, пойдем лучше домой, мы оба несчастные". Дома он лег спать, а вечер прошел в какой-то странной душевной тихости, словно мы оба очнулись после долгой болезни. На следующий день Грин снова был пьян".
Она чувствовала себя совершенно одинокой — ни пожаловаться, ни искать сочувствия ей было не у кого. А самое главное, она понимала, что сделать с этим что-либо уже невозможно. Алкоголизм Грина стал необратимым и никакие договоренности более не действовали: "Просила Александра Степановича: "Сашенька, ну будь другом, не попей водки неделю. Дай мне отдохнуть. У меня внутри так смутно, нехорошо, сумбурно. Я отдохну, душевно укреплюсь, и будет мне легче". Он обещал. Видела — обещал искренне, страдая за меня. Но огонь алкоголизма уже разгорелся в нем бурно и пожирал его. Часто с горечью я думала: "Вот опять Питер показывает мне свои злые когти" .
Последняя фраза не случайна. Грин не просто пил, но пил всё в тех же литературных и окололитературных богемских компаниях, что и до революции, где были и вино, и "легкомысленные" женщины. В одну из таких компаний, где немолодая бледная дама со старой русской двойной литературной фамили- ей и папиросой в губах вела вольный, переполненный циничными намеками рассказ, Нина Николаевна однажды случайно забрела, разыскивая мужа. Грин, хоть и был сильно пьян, поспешил увезти жену.