Хоть не так мы друг друга и любим,
как приятно бы было стишку,
посидим, словно близкие люди.
Я теперь никуда не спешу.
В этот вечер, красивый и тёплый,
дорог воздуха каждый глоток.
Я сегодня по-новому добрый
и простой, как газета "Гудок".
В слабом облаке чайного пара
ты как будто родней для меня.
Нам такая звезда перепала,
что ладони болят от огня.
В паутине метро городского,
средь азартных обгонов машин
нам тепло под одним гороскопом,
как бы я тебе ни был чужим.
Помнишь юность? — хвастливо и ловко
враз мы брали любые мячи,
ладно шла наша быстрая лодка,
всем замкам подходили ключи.
Знаешь, брат, ничего не воскреснет.
Обломилось у лодки весло.
Мне мерещится, с матерью вместе
всё, что было в душе, умерло,
замелось снеговою порошей,
придавилось могильным крестом
в славном городе Золотоноше —
в глухомани, забытой Христом.
Там, где мама служила в больнице,
в страшном всё запустенье давно.
Наша хата теперь за границей,
за кордоном ревучий Днипро.
Жалко, брат, до отчаянья жалко,
что едва лишь себя назовёт
"президентом" — и всякая шавка
вправе мучить великий народ.
Жаль в дождя заунывное пенье
на делянках колхозных усадьб
это вечное долготерпенье
за прополкой согнувшихся баб,
разорённые фермы и фабрики,
алтари православных церквей,
этих гривен конфетные фантики,
этих свыкшихся с жизнью людей.
Жаль, что мы не воротимся,
жалко, что уехали, жить всё спеша.
А потом развалилась Держава
и к стишкам охладела душа,
так — напишешь два слова, и баста:
черепашья какая-то грусть.
Неужели отвык улыбаться
я — как целый Советский Союз —
разворованный, кровоточащий,
в дых подраненный падлами волк?
Мы ещё огрызнёмся, товарищ!
Это есть наш последний, хрипящий
и предсмертный, но яростный вой.
Всё не канет в забывчиву Лету.
Вышний суд злей судейских сутяг,
вот те крест, брат, притянет к ответу
крючконосый кремлёвский сходняк
за реформ их грабёж и обманы,
беспризорных вокзальных детей
и за наших святых ветеранов,
и за наших седых матерей,
за дурацкие "чеки" Чубайса,
Белый Дом, полыхавший в огне,
и за клочья кровавого мяса
и ненаших, и наших в Чечне.
Как картёжный кидала, в азарте
к деньгам кинулся враз новый век,
но одним барышом да базаром
русский не проживёт человек.
Не навеки в зелёную плесень
долларей всё ж погрязла душа —
иногда она просит и песен,
и поплакать, или, не дыша,
вдруг застыть, глядя в серое небо,
где до самого края земли
степь с колосьями русского хлеба
и по-русски кричат журавли…
Пусть в жестоком всеобщем азарте
не видать мне удачи вовек,
хорошо, что на этом базаре
я тебе не чужой человек.
Погуляем без спутниц сегодня.
Дачный лес обаятельно тих.
Глухо кашляя, курит на брёвнах
сторож — мрачный, загадочный тип.
Трётся рядом седая собачка,
только с нас ничего не возьмёшь.
Сами в жизни заради подачки
мы не раз поднимали скулёж.
Пусть на козыри выпали крести,
а у нас только бубна в руках —
не один ещё клок грубой шерсти
в человечьих оставим клыках.
Я хочу, чтобы в драках кастетных
мы с тобой никогда не смогли
разорвать корневую систему
дома,
родины,
братства,
любви.
У тебя "жигуленок" немытый,
непроглядна за окнами ночь.
Ничего. И на этом "корыте",
прорезая и темень и дождь,
газанём, брат, разбрызгивать лужи,
вдрызг срывая рычаг скоростей.
Погляди — будто мёртвые души
в полумгле елисейских полей,
мельтешат на подъездах к селеньям
мотыльки милицейских постов.
Прытко пляшут на наших дисплеях
сумасшедшие цифры годов —
только рухлые избы мелькают
по расхристанной нашей земле.
А была бы Россия иная,