С.Довлатов вспоминал о том, как они с коллегой-журналистом Э.Бушем увидели объявление: "Срочно требуются кочегары". Объявление было встречено с радостью. "Это то, что надо! Давно пора окунуться в гущу народной жизни! Ближе к природе! Ближе к простым человеческим радостям! Долой метафизику и всяческую трансцендентность!" Воодушевленных журналистов, решивших отдохнуть душой, устроившись на работу в котельной, встретил инструктор, представивший им будущих коллег: "Олежка, например, буддист. Последователь школы "дзен". Ищет успокоения в монастыре собственного духа… Худ — живописец, левое крыло мирового авангарда. Работает в традициях метафизического синтетизма. Рисует преимущественно тару — ящики, банки, чехлы… Цикл называется "Мертвые истины". Ну, а я — человек простой. Занимаюсь в свободные дни теорией музыки. Кстати, что вы думаете о политональных наложениях у Бриттена?" Буш тут же потащил Довлатова прочь из котельной: "Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна! Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным сокам… А тут?! Какие-то дзен-буддисты с метафизиками! Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!" Нынешняя литература вышла из таких котельных. Бывшие кочегары правят бал. В конце двадца- того столетия оборвались передаваемые из века в век традиции русской реалистической литературы. Во главе литературных журналов и всевозможных литературных организаций встали те самые люди из "котельных Сорбонн"…
Молодые, начинающие писатели с трепетом ждут ответа от редакций литературных журналов. Публикация в них — признание литературной состоятельности. Ответа не приходит (ни одна редакция теперь не тратится на конверты), и писатель начинает листать журналы, пытаясь понять, кого же в них печатают и как надо писать, чтобы быть опубликованным. Таким образом, мерилом вкуса становится "элитарная проза", которая непереводима на язык народа. Никто не стает читать "Новый мир" или "Знамя" в метро. Эти и подобные им журналы похожи на анатомический театр, в котором препарируют Слово. Оно там — не живое. Оно не дышит и не отзывается эхом в сердце, оно нужно лишь для опытов "писателей-вивисекторов". Русский язык уже перестает быть материей, из которой писатель, словно демиург, создает веру, надежду, любовь и дает их как великий Дар отчаявшимся людям. Нет, он напоминает скорее "собачку Павлова", которую мучает близорукий профессор, начинающий сходить с ума от своих опытов.
…Современные литературные журналы, почти не имея читателей, продолжают выходить, — потому что существуют на деньги Сороса, — получается, что русская литература стала еще и содержанкой?.. То, что там, в этих журналах, печатается, вряд ли можно назвать литературой. Хотя именно авторам этих журналов, которым, по большому счету, нет совершенно никакого дела ни до кого кроме себя, дают премии, — и они гордо противопоставляются тем, кто пишет на потребу публики, работает для "массового читателя". Глупо противопоставлять себя команде авторов, которые пишут под одним женским псевдонимом, считая народ "за быдло". Высокомерное презрение к читателю — вот основная черта современной литературы, которая роднит "творцов элитарной прозы и поэзии" с теми, кто работает "для массового читателя". В литературных кругах само это словосочетание "массовый читатель" сделалось чем-то вроде ругательства. Дескать, у настоящего писателя должен быть только узкий круг читателей, а народ пусть читает детективчики всякие да бульварные газеты. Между тем истинное искусство всегда народно. В веках остается то, что сохраняет народ, а не высоколобые интеллектуалы. Шекспира бы не существовало, если бы простой народ не шел в театр "Глобус" в ожидании того, что актеры развлекут их, разыграв на подмостках очередную историю. Большинству зрителей приходилось стоять — сидячих мест практически не было, — поэтому Шекспир думал о том, как удержать тех, кто пришел в театр, — как сделать так, чтобы даже если их ноги очень устанут, они бы остались смотреть пьесу до конца, а не убрались бы восвояси из театра. Не думай бы он об этом, а сиди и сочиняй в тиши кабинета "трагедии на века", не существовало бы сейчас такого явления как "Шекспир". И почему мы должны считать свой народ хуже того, который был современен Шекспиру?!
Презрение к нему — это только оборотная сторона страха перед сознанием того, что именно он, а никакие ни литературные премии определяет подлинную ценность художественного произведения. Нет для поэта большей чести как та, когда его стихотворение считается "народным". Именно такие стихи передаются из уст в уста, кладутся на музыку талантливыми композиторами и распеваются в кабаках, находя отзвук в любом сердце: и великого музыканта, и пьяницы-забулдыги. Истинное искусство — это то, что трогает любое сердце. Талант — это способность быть интересным для многих, гениальность — это возможность быть интересным для всех.
Книги пишутся для людей, а не для критиков. Книга — тот же спектакль, который разыгрывает воображение читателя, и подмостками сцены служат ему страницы. Закрытая книга — все равно что пустой зал в театре. Но нужен ли современному "элитарному" писателю читатель? Тиражи — да, премии — да, но читатель? Живой читатель, из плоти и крови?! Нет, он боится его. Боится встретиться с ним лицом к лицу, зная, что все произойдет в точности, как в миниатюре Д.Хармса: "Тебе кажется, что ты писатель? А, по-моему, ты не писатель, а г…". Писатель падает в обморок". Чтобы избежать этой роковой встречи, нынешний писатель отгораживается от читателя всевозможными способами. Словно стены замка, подавляющие своей мощью сознание простых крестьян, встает между читателем и писателем авторитет "Нового мира" и прочих именитых журналов. Готовый встретиться с читателем, нынешний писака заранее запасается оружием — выковывает меч из интервью с собой, седлает Пегаса, как Санчо Пансо своего осла, делает щит из нескольких заумных фраз…
Форму, сюжет уже принято презирать — такое презрение своего рода символ новаторских поисков и "свободы самовыражения". Но приди писатель-авангардист за хлебом и купи он вместо обычного хлеба какой-нибудь треугольник из муки с солью и надписью на нем "хлеб", возмущению не было бы предела. А почему те, кто делает продукты, должны следовать традициям и не иметь права на свободу самовыражения?!
А.Камю писал о том, что у "тех, кто пишет просто, есть читатели, у тех кто пишет сложно, существуют только комментаторы". Очень легко писать сложно — гораздо легче, чем просто. "Точность, простота и краткость — вот основные достоинства прозы, — с полным основанием утверждал А.С.Пушкин, — почему не написать: "рано поутру" вместо "едва первые лучи восходящего солнца озарили края лазурного неба"?! "Презренный зоил, коего неусыпная зависть изливает упоительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостью". Боже мой! Зачем просто не сказать: г-н издатель такого-то журнала?!" — восклицал Пушкин.