В 1941 году Гоша убежал на фронт из детдома. Тогда ему не было и семнадцати. По его словам, "рванул на передовую вовсе не из-за патриотических побуждений, а потому что там кормёжка была намного лучше, чем в детдоме". За одну-две недели прошёл курс молодого бойца — "штыком коли, прикладом бей", выдали винтовку, и стал бывший детдомовец грозным защитником Родины.
Этот фронтовик откровенно рассказывал нам, что в первые месяцы войны приходилось не просто отступать, но иногда драпать от немцев, спасаться бегством, особенно при появлении танков. Но был случай, в штыковой атаке схватились и погнали их, а "трёхгранный штык в человека входит так же легко, как в кочан капусты". Я почти в деталях запомнил два его фронтовых рассказа.
"В составе потрёпанной роты окопались мы на равнине, заняли оборону. Позади железнодорожная насыпь. Сбоку от меня пожилой узбек возится с пулемётом, помощник у него молодой солдатик. Вот немцы пошли. Словно из земли повырастали фигурки и движутся в нашу сторону. Уже видны серо-зелёные мундиры и каски. Как ветерок подует от них в нашу сторону, даже запах одеколона доносится. Идут и очередями бьют из автоматов. А мы из своих трёхлинеек щелкаем. Редко какая фигурка упадёт. Заработал наш пулемёт и тут же замолчал. Вижу, пуля попала узбеку в горло, хрипит, кровавая пена изо рта, и дергается в предсмертных конвульсиях. 2-й номер его, парнишка, как увидел такую смерть рядом, соскочил и бежать. Еще два-три человека побежали. Паника заразительна, и вот уже все бегут в сторону насыпи. Босиком бежит командир роты и матерится. В одной руке у него наган, а другой сапоги под мышкой придерживает. Перевалили через ж/д насыпь, там лесопосадка густая и дальше равнина. Комроты бегает босой и кричит: "Ложись, в лесопосадке залегай!.. Заряжай! Всем зарядить! Приготовиться!" Не потерял головы этот старший лейтенант, толковый оказался. Если бы не он, мы как стадо баранов ринулись бы дальше, на равнину, и немцы нас там всех перестреляли бы.
И вот появились немцы на насыпи. Они нас не видят в кустах, а мы садим из винтовок в упор, промахнуться трудно. И они падают, валятся пачками — то наша масть пошла. Конечно, палят из автоматов по кустам, но не прицельно, наобум. Те, что спустились с насыпи, повернули и наверх карабкаются, другие мечутся как очумелые и тоже попадают под пули. Паника у них и неразбериха. И тут — момент поймать — комроты кричит: "В атаку! В атаку!" Сам выскакивает с бойцами, и все бросились в штыковую. Перевалили насыпь и гоним остатки их по полю. Я бегу за одним, вот-вот достану штыком. Он оглядывается и быстрее припускает. Здоровенный немец, а я щуплый. И мысль мелькает: не промахнуться бы, всадить поглубже, иначе он меня одной рукой зашибёт. Вдруг немец подпрыгивает козликом — а я же смотрел не под ноги, а на жопу врага — и споткнулся. Упал, крепко приложился. Когда очухался, вскочил, а немца моего нигде не видно. Может, в сторону подался или пулю схватил. Смотрю на труп, а то немец, свежий еще. Нагнулся фляжку забрать — морда у него выбрита, подворотничок белый и сам одеколоном воняет, будто не воевать, а на блядки собрался. Как же, там ждут его не дождутся…
Рассеяли остатки немцев. У нас тоже потери есть. Закрепились в тех же окопчиках, откуда бежали. Когда стемнело, забрали раненых и пошли через ж/д насыпь дальше по равнине. Комроты шел в одном сапоге и ругался, что немцы появились преждевременно. Он успел только один сапог надеть, другой потерял в кустах. В таком непотребном виде и гонялся за отборными солдатами вермахта. Жаль сапога. Хромовые они были — большая ценность для комсостава. Бойцы тогда были обуты в ботинки-говнодавы с обмотками.
Под утро вышли к лесу. Перед ним в траншеях красноармейцы копошатся, закрепляются. В кустах пушки замаскированные видны, в лесу моторы танковые урчат. Похоже, крупное наступление немцев ожидается, а наша рота была оставлена как прикрытие, арьергард называется. Но это уже не нашего солдатского ума дело".
— Чего ж не стрельнул в того немца, за которым гнался? — спросили мы сержанта Каменщикова.
— Да как-то и в голову не пришло, — ответил он. — В атаке сам себя не помнишь, и многое забывается, будто по башке получил. — И добавил: немцы были умелые вояки, что и говорить. Но в том случае, на ж/д насыпи, они нас недооценили. А мы поверили в себя. Оказывается, их можно бить, да еще как!
Зима 1942/43 года застала бойца Каменщикова под Сталинградом. После ожесточенных летне-осенних боев немцы выдохлись и перешли к обороне. На участке, где воевал Гоша, приходилось атаковать позиции противника иногда за сутки по 3–4 раза. Это не было общим наступлением. Соберут сотню-полторы солдат, а также шоферам, поварам и другой обслуге дадут винтовки — и вперёд. Перед атакой сосредоточатся в балке, покурят, приготовятся. Командир кричит: "Ну что, пошли! Кто первый?" Первому страшно — если немецкий снайпер не дремлет, сразит наповал. Один-два храбреца выскакивают, за ними остальные. По заснеженному полю бегом не побежишь: винтовка со штыком весит около пяти килограммов, да ещё боезапас, амуниция, валенки, брюки ватные, фуфайка, поверх нее шинель и маскхалат. наши идут, немцы пока молчат. подпустят поближе и ударят наверняка из автоматического оружия шквальным огнём. Треть наступающих сразу выбьют, остальные залягут в снег. Головы не поднять, но без команды отступать нельзя. Наконец, разносится над полем: "Отходим! Отходим!.." Солдаты ползут в спасительную балку, а немцы вдогонку еще минами их накрывают.
Что это за атаки были, такие бестолковые, гиблые, изнуряющие — никто из командиров не знал. За это время в Ставке Верховного Главнокомандования, естественно в обстановке строжайшей секретности, разрабатывались планы операций "Уран" и "Кольцо". Когда в январе 43-го войска Донского фронта под командованием генерал-полковника К.К.Рокоссовского перешли в наступление, для группировки Паулюса наступил "аллес капут". Известна картина-плакат художников Кукрыниксы: Гитлер, повязанный платочком, как при зубной боли, подперев рукой щеку, горюет над оперативной картой Сталинградской битвы. И надпись: "Потеряла я колечко… (а в "Колечке" том 330 тысяч)".
Окружение и разгром немцев под Сталинградом завершились в конце января-начале февраля 1943 года. А в середине ноября 42-го боец Каменщиков ходил в атаки. Устал от них физически и морально до смерти, надоело. Друзья и сослуживцы гибнут, а на нем, как на заговоренном, — ни единой царапины. "Всё равно убьют рано или поздно, никого у меня нет, плакать по мне некому", — подумал так и решил сам себя порешить. Взял винтовку и пошёл стреляться. Идёт по балке, а навстречу — походная кухня катит. "Давай перед смертью хоть каши поем", — решил Гоша. Возница лошадку остановил, навалил в гошин котелок густой каши аж с горкой сверху. "Ешь от пуза, солдат, всё равно останется. Говорят, у вас опять половину роты перебили". И поехал дальше.
Ест Гоша вкусную кашу с тушёнкой, сам себе ухмыляется: " И на закуску пуля будет". Отставил, наконец, котелок, сунул в подбородок ствол винтовки — осталось только на курок нажать. Фу, металл холодный какой! Стоп! Там же ещё полкотелка горячей каши осталось — жалко, пропадёт ведь такое добро. Со времен голодного детства еда всегда была для Гоши сверхценностью. Взялся опять за ложку, навернул и эти полкотелка. После еды на душе потеплело и, как всегда, покурить захотелось. Достал кисет с махоркой, свернул "козью ножку" и затянулся дымком — эх, благодать! Чего-то уже и стреляться расхотелось, успеется на тот свет ещё…