— Честное пионерское? — с надеждой спросил я.
— Нет, честное мужское слово.
Я опустил глаза.
— Даю честное мужское слово, что больше не буду здесь воровать.
Так я очутился на базаре.
Шёл, приглядывался и вдруг из-за ящика увидел голову. Голова сказала:
— Подойди.
Ног у него совсем не было. Он то ли сидел, то ли стоял на низкой тележке с подшипниками вместо колёс. Рядом лежали деревяшки-толкачи, напоминавшие большие утюги.
— На, вот здесь подкрути, — и протянул отвёртку.
Я сделал всё, как велели.
Он достал из холщовой сумки огромное красное яблоко.
— На.
— Спасибо, не надо.
— Бери… Да не прячь ты его — ешь, оно мытое.
Яблоко хрустнуло.
— Дядь, а вы кто?
— Я — Иван-разведчик. Называй меня просто Иваном. И на "ты".
Яблоко хрустело.
— Красть ты здесь не будешь.
— Я не краду…
— Я не говорю, крадёшь ты или нет. Я говорю: не будешь. А денег мы и так заработаем.
Он был коренастый, обветренный и чисто выбритый. Тёмные волосы с проседью. Взгляд прямой и уверенный. Мужик.
Так мы и подружились.
Рано поутру "столбили" торговые места, а потом за небольшую плату сдавали их крестьянам. Сообщали торговцам о вчерашних ценах и ценах на других рынках, за что те иногда одаривали нас своим товаром. Я еще находил ивану людей, которым нужно было починить обувь, а он брал её с собой и утром возвращал.
Нас, мальчишек-девчонок, у Ивана всегда было не меньше трех-четырех. И, когда с похмелья не выходил на работу дворник, мы умудрялись даже базар убрать. Потом у нас появилось своё торговое место, где мы продавали почему-то исключительно репчатый лук. Не свой, естественно, — Иван с кем-то договаривался.
Однажды у него опять ослабела одна из дужек на тележке. И я, наклонясь, стал опять подвинчивать болт. Из-за ворота рубахи у меня вывалился оловянный крестик на суровой нитке.
И я впервые услышал другой голос Ивана — не жёсткий и властный, а с доброй слезой в глубине:
— Веруешь в Бога?
— Не знаю.
— Когда в последний раз причащался?
— Великим постом.
— Давненько, — вздохнул он.
Я вернул Ивану отвёртку. А он расстегнул на себе рубаху и показал серебряный крест на цепочке и икону на тонком мякинном ремешке.
— Это Георгий Победоносец. Он-то и спас меня в войну. Когда на фронт уходил, мать повесила. Я-то выжил, а она… Крест всегда носишь?
— Только на каникулах. А то, когда на физкультуре переодеваешься, смеются. надо мной и так смеются — длинный, а бегаю хуже всех. Потому что у меня ноги больные.
— Больные, — хмыкнул Иван. — У меня их вообще нет, а ты видел, чтобы надо мной кто-нибудь смеялся?
— Да и учителя, конечно. Говорят: ты же пионер.
— Пионер… Впрчем, я тебе не учитель и не судья.
— А кто ты мне, Иван?
— Друг.
И тогда я решился спросить:
— А как у тебя с ногами вышло?
— Мы больше по "языкам" работали. Войдем в тыл к немцам, выследим чин, что постарше, сцапаем — и к своим в штаб. Удачливее меня никого не было. Даже слава пошла по обе стороны фронта. Ну и возгордился. А это последнее дело, как я потом понял. И вляпались мы в Карпатах. Ребят всех положили, а меня зажали так, что бежать некуда. И уже самого взяли как "языка". Не застрелился — видно, тогда уже ощущал, что грех… Эсэсовцы из украинской дивизии "Галиция" хуже немцев были. Стали пытать. Раздели, связали, положили на дощатый настил, и начал один западянин мне ноги рубить. От самых кончиков пальцев. По сантиметру. Сознание от боли нестерпимой как бы отключилось, а душою впервые в жизни взмолился Господу. Сколько времени прошло, не знаю, но слышу — будто издалека палач мой орёт: "Отрублю я этому коммуняке голову!" Коммуняке… Видел же на мне и крест, и иконку… Я сознание-то и потерял совсем. Очнулся уже в госпитале. Потом мне рассказали, что, наверное, эсэсовцы решили, что я умер, — и бросили. А женщина с соседнего хутора подобрала, культи ремнями перетянула. А тут и наши прорвались.
— Иван, а правда, что Жуков всю войну с крестом проходил?
— С двумя. Один — нательный, а другой, говорят, был прицеплен с внутренней стороны мундира — тот, Георгиевский, что еще в первую германскую заслужил. Поэтому он ни одного сражения не проиграл.
Откуда-то выскочила плюгавая Лариска:
— Иван, лук кончается — дуром берут!
И он покатил договариваться о новой партии лука.
С тех пор мы с Иваном каждый день находили время, чтобы в уединении — насколько это возможно на базаре — поговорить о вере, о Боге, о Царствии Небесном, которое Иван представлял то как что-то неизъяснимо прекрасное, то наоборот — до предельности конкретное и ясное, как морозное утро в заснеженной деревушке, где живут одни братья и сёстры. И как же хотелось поскорее туда!