Первый слой правды — правда человека, непосредственно участвовавшего в боевых действиях. То, что невозможно выдумать: запах войны, цвет войны, вонь и гарь от пожаров и взрывов, сырость и задымленность, вкус крови и вкус пота.
Второй слой правды — это правда ситуаций, правда обстоятельств. Любой сюжет должен быть достоверен. Танкист Эрик Хабибуллин мог остаться со своим танком в спецназе внутренних войск, полковник Калинин мог и должен был вызвать огонь на себя, тем более и терять ему было нечего, чечи уже в открытую лезли в подбитый вертолет. Бывают и такие генеральские сынки, как Олег Кудрявцев, пожелавший узнать, что же такое война и чуть было не отправившийся на тот свет во время первого же допроса пленных. Даже байки или иные книжные красивости прочитываются как неизбежная часть сознания его героев. Думаю, и сам капитан Шурыгин становится пусть и невидимым, но соучастником событий, одним из героев книги. Вот разве что случайно попавшие на одну и ту же улицу, к одним и тем же чеченским боевикам, из разных мест России сыновья русской жительницы Чечни — со странной фамилией Монетка, вызывают недоверие. Вполне хватило бы одного, младшего, взятого в заложники и сразу же убитого. Может, в жизни и не такие совпадения случаются, но в прозе должна быть художественная убедительность. Впрочем, кроме этого упрека, да ещё чрезмерной публицистичности, прямолинейности последнего рассказа книги "Дорога домой", явно выпадающего из ритма книги, больше у меня к автору особых претензий нет.
Третий слой правды — это уже правда образа, правда характера. Героям веришь во всех их действиях , в любви и ненависти, в спасении и в гибели, в жестокости и в прощении..
Ну и четвертая правда, объединяющая все рассказы в единое целое — это подлинное неприятие нынешней власти, обрекающей и армию, и народы наши на нищету и унижение. И как противостоять этому?
Он показывает войну как жизнь, но жизнь по определенным правилам. В не самом сильном, на мой взгляд, рассказе "Дорога домой" я бы выделил одно утверждение: обреченным на войну почти нет места в прежней мирной жизни. Или они должны забыть про войну, или они станут лишними и ненужными. Вот потому "Письма мёртвого капитана" и становятся шурыгинским катехезисом, написанным для людей, обреченных на войну. Может быть, это сам автор, капитан Шурыгин, искренне считает: "…я приехал сюда, чтобы вновь обрести веру, понять, что истины несокрушимы. И любовь всё так же выше закона… Что мир держится на дружбе и верности".
Может быть, и ему, а не только его героям, профессионалам войны, не только его "мертвому капитану" жить по законам войны проще и чище, чем жить в Москве по законам коррупционного режима. Потому он и в Чечне видит не воюющее государство, не великую армию, а "отряды русских мужиков, отправленных в Чечню неизвестно зачем. За нами нет государства, которое осеняло бы нас своей идеей, своей мощью…"
Может быть, рассказ "Письма мертвого капитана" — самый выдуманный, самый романтический рассказ в книге, но одновременно он и наиболее авторский. Ибо этот мёртвый капитан — это и представление о себе самом живого капитана Шурыгина. В каком-то смысле его мечты о себе самом. Его всегда мучает то небольшое, но существенное отличие от своих придуманных и увиденных вживую героев.
"Я могу однажды встать и уйти. И мой стыд заключается в том, что люди, с которыми я жил рядом несколько дней, делил хлеб, ходил с ними по горам, — они уже привыкли ко мне как данности, как к своему, обреченному тянуть эту лямку. А я могу уйти, и тем горше мой стыд, и тем сильнее мой долг. Я пытаюсь людям доказать, что я не зря был частью их. Объяснить им — что, да, я свободен, но не свободен от них, ибо не могу быть свободным от своих братьев…"
Вот эта обреченность на стыд и несвободу от своих братьев заставляла и заставляет, и будет заставлять писателя Владислава Шурыгина, как бы далеко ни улетала его фантазия, как бы ни тянулся он к метафизическим эмпиреям, приземлять свой метафизический парашют на поле реальной брани, среди воинов, обреченных на войну. Думаю, другим писателем он никогда не будет, и не сможет быть. Это — его стезя!