У зеркальной воды направился берегом к ним. Облака окрасились закатом, но как будто рассеивались, поднимались. Что-то темнело вдали, но из-за тумана нельзя рассмотреть. Свободное, легкое настроение, и все-таки он держался настороже: слишком уж зыбко, неопределенно все вокруг… Остановился в двух шагах. Они внимательно, чуть тревожно смотрели на него. Странно-торжественный и отрешенный взгляд. Секунды, минуты — пауза, напряженная тишина. Он не знал, что сказать...
— Ты что так долго? Мы заждались...
— Были проблемы... там, по пути...
— Да, ну понятно... но наконец ты все же здесь...
— Я думал, лавина...
— Лавина?.. конечно... но нам повезло... как и тебе...
— Это вершина? Где это мы?..
— Вершина, что же еще... только... наша вон там, впереди...
Он посмотрел вдаль. Облака заузились, рассеялись, приподнялись. За ними, у самого горизонта, возвышалась гора. Фантастической высоты. Темно-зеленые склоны до самой вершины: ни снега, ни скал, ничего. Впрочем, с такого расстояния не разглядеть. Ровное зеленое плато устремлялось к подножию горы. Ни холмов, ни предгорий вокруг. Над облаками, среди загоравшихся звезд, темнел треугольный пик. Далеко-далеко... Как последний предел, центр круга, где сходятся все пути...
Гора подавляла решительно все: грандиозные белые пики внизу, бесконечные цепи хребтов, всякую грезу и всякий порыв...
Ошеломленный, он стоял и стоял, неподвижно, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, не сознавая себя...
— Ну, ты идешь?..
И, как будто говорил не он:
— Да, пошли...
(обратно)
Константин Озеров «НАШ МИР СТРАСТЕЙ...»
***
Щипать траву останется коза,
орел кружиться над лесистым кряжем,
а мне медяк положат на глаза
и челюсть нижнюю веревочкой подвяжут.
Затем могильщик буквами кривыми
запишет на полях своей тетради
мою фамилию и мое имя,
родился в Ковно, умер в Ленинграде.
***
За горизонт к турецким берегам,
уплыл бы я, родись в начале века,
и целовал бы руки знатных дам,
и привыкал к нерусским чебурекам.
Но, нагулявшись вдоволь по Парижу,
затосковал и раннею весной
по бездорожию и жиже,
пришел с повинною домой.
***
Надули грудки снегири,
деревья инеем покрылись
и с первым проблеском зари
кресты церквей озолотились.
Зима торжественно тиха
в своем наряде подвенечном.
Мне кажется, я жил всегда
и молодым останусь вечно.
***
Деревенская церквушка
с непокрытой головой
ищет в травах у опушки
позабытый купол свой…
***
То ли глаз черной кошки жмурится,
То ли месяц на небе острый,
По виленским кривым улицам
Бродит местная Коза-ностра
Что за ужасы? Крики, ахи,
Так темно, как в моем кармане
И бесшумные крыльев взмахи,
И упавший на первом плане…
***
Я не любил Союз понятной нелюбовью,
Ее не победил рассудок мой —
ни Сталин, нас заливший кровью,
ни Ленин, с вездесущею рукой,
ни коммунизма светлого прогнозы
не исторгали восхищенья слезы.
Мне больно сквозь стекло "экспресса"
смотреть из поезда весь день
на разрушение прогрессом
неперспективных деревень.
***
Не для того ли штормят моря,
чтобы срывать с кораблей якоря?
И перед образом ставят свечу,
если не верится больше врачу?
Не для того ли целуют в губы,
чтоб оказаться злым и грубым?
***
Дождь оплакал мою боль,
ветер выдул злобу.
Счастья нашего пароль
мы забудем оба.
Будет осень иль зима
Листья в снежной каше…
Позабудешь ли сама
ты про счастье наше?
***
Лежу, уткнувшись лицом в подушку,
и зубы скусив от бессилия.
Выйти на людную площадь с кружкой