не позволяет фамилия.
Хорошо, хорошо. И вдруг
всё разбилось на груды осколков —
не собрать миллионами рук
не смести никакой метелкой.
Из окна, затаив дыханье,
я считаю идущих вдаль —
там находят свое призванье
и разбитого там не жаль.
***
В начале сентября на Ангаре,
ловили рыбу и стреляли уток,
и засыпали часто на заре,
а иногда не спали пару суток.
Под шум волны, бурлящей на пороге,
искали в небе знаки зодиака,
и зимовья желанного залогом
был дальний лай встревоженной собаки.
***
Старик без ноги. В тельняшке.
Матрос
кепку вверх дном положил, костыли
рядом поставил. Глаза опустил.
В переходе метро.
А люди шли мимо, шли и шли…
Просящему дай!
А если ты сверху на все глядишь,
А если проходишь, как все, как мышь,
А если в душе, в глубине своей рад,
Что чаша сия тебя миновала,
Значит ты мало еще, мой брат,
Бит сапогом судьбы по е…………
***
Я шел по Невскому в час пик,
Дымя дешевой папироской.
Кругом бело. И снежный скрип.
И взоры дев, как капли воска.
Как капли воска сердце жгут —
я перед ними безоружен.
Меня уже, наверно, ждут
и я уже кому-то нужен.
***
Уснули все. И бабка на печи
похрапывает еле слышно.
Ах как приятно подбирать ключи,
и, лапу запуская хищно,
тихонечко посвистывать в ночи.
Быть с топором на всякий случай.
***
Я тех не виню, кто снял венец
супружеский, терновый…
Вздохнул облегченно и, наконец,
начал жить по новой
Мне жалко до боли только детей,
пускай разодетых и сытых,
за то, что познали наш мир страстей
с разбитого корыта.
***
Пешка имеет куда пойти,
конь с королевой тоже.
Я же свои выбираю пути,
Как девственниц. На ложе…
Я прошлое сжег, как сжигают мосты
и прикурил от горящей усадьбы.
Волком тебя утащу я в кусты
И разорву, но по-о-осле свадьбы.
Жар у тебя? Не пищи и ной,
Нам надо лечить простуду.
А будешь ли верною мне женой?
Что замолчала? — Не буду!
***
Рукопожатья, потом проклятья,
потом расплевались, опять сошлись.
Меняем чувства, как дамы платья,
с любой вершины слетая вниз.
С разбитым сердцем глядим добрее
на тех, кто выжил, на тех, кто цел —
и не играет в лотерею,
и не берет нас на прицел.
***
Со стометровой глубины
Доносят волны тихий звон —
Они погибли без вины,
У них не будет похорон.
Мы поднесли огонь к свечам,
Надели черные бушлаты.
И стали сниться по ночам
Три дня стучавшие ребята.
(обратно)
СТАРЫЙ КОТ В НОВОМ МЕШКЕ
Правильно сказал поэт: "Не возвращайтесь к былым возлюбленным"! Не входите дважды в одну реку, не наступайте на те же грабли, не читайте новых книг давно любимых авторов! Так нет ведь, неймётся — и глаз, приметив старое имя над новым названием, торопит: "Ну же, открой!", и рука тянется хватать и тащить, и ноги уже сами несут тебя к кассе… Ну вот, новая книжка Михаила Успенского куплена, теперь пришло время морщиться, плеваться, сетовать на тягомотину, а всё же читать.
Какова причина и природа читательской подсаженности на имя, на автора? Инерция? Привычка? Растерянность перед обилием новых имен? Обычная лень разума, когда проще выбрать старое, знакомое, чем нырять в неизвестность? В домах моих приятелей все чаще появляются "библиотеки одного автора". Удобно, знаете ли. Мураками? Это можно взять у N*. Акунина? Спрошу у Х*. А Пелевина мне обещал Z* после того, как заберет его обратно у Y*, вернув хозяину Лукьяненко. Да, кстати, нет ли у тебя последней вещи Улицкой? Ну разумеется есть, только она не моя, я Улицкую не покупаю. Я покупаю Успенского. А зачем? Мы заложники авторских имён.
Но и автор — заложник. Заложник жанра, стиля, личного опыта — и наших, читательских впечатлений, представлений, ожиданий. Как ни крутись, хоть из шкуры собственной выползи, а быть Чхартишвили Акуниным и писать ему про Фандорина. Вот и с трижды упомянутым Успенским та же петрушка: он стал заложником трилогии про Жихаря, и новая книга "Невинная девушка с мешком золота" ("Эксмо", 2005) всего лишь очередной лубок по тем же мотивам. Знакомые приёмы, повадки, ухватки. Сюжет, не обремененный стройностью, интрига без закрученности, средства без цели… И — два года работы: 2002-2004. Это похоже на упорное ковыряние в истощившемся месторождении: надеешься и ждёшь, что вот наконец, вдруг среди глыб пустой породы мелькнёт золотая искорка. И ведь мелькают, да только все реже и реже. И то, что прощалось раньше, когда все изъяны с лихвой перекрывались лёгкостью игры со словами и смыслами, — необязательность повествования, провалы вкуса, слабость сюжетных построений — теперь выходит на первый план, и саднит, и мозолит. Так и хочется, закрывая книгу, повторить ее последнюю фразу, горчащее послевкусие: "Звуки тоски и печали односложны и пронзительны…"