И в самом деле, случилась такая история в конце восьмидесятых. При Горбачеве открыли, наконец, для иностранцев наш город, и приехали на симпозиум из Европы несколько ученых. Один из них, Адольф Гримменфельд или Гримменфальд, неплохо знающий русский язык (сидел в плену), оказался коллекционером произведений искусства. Он обошел обе художественных галереи и, как вкопанный, остановился возле спящего полярного волка, которого высек Иван Григорьевич из бело-голубого саянского мрамора. Волк спал, свернувшись клубком, как огромный комок света, а один его глаз был приоткрыт. И этот приоткрытый тусклый полусонный глаз, и вся грация дремлющего зверя, великолепно сработанный, как бы вправду пушистый хвост восхитили иностранца. И он попросил познакомить его с автором.
Познакомили. Но Иван Григорьевич, услышав от высокого седого немца предложение продать ему волка (он сам, Адольф, распорядится запаковать и переправить работу в ФРГ), смутился. Дело в том, сказал он, что работа ему уже не принадлежит, волк продан краеведческому музею.
— Если не секретно, за сколько? — спросил Адольф. Он, щурясь, ждал ответа, видимо, прикидывая, сможет ли перекупить.
— За пятьсот рублей, — тихо ответил угрюмый от усталости Иван Григорьевич.
— Это сколько же будет в марках или долларах? — иностранный гость достал из кармана крохотный, не больше спичечного коробка, калькулятор, потыкал в кнопки и пораженно уставился на мастера. — Я заплачу в пять раз больше.
Иван Григорьевич покачал головой. Музей не продаст, волк стоит на входе, к нему уже привыкли горожане. И вообще, " у советских собственная гордость"... как это объяснить седому, костлявому гостю издалека?
— Момент, — задумался Адольф. — Момент. Вы бывали во Флоренции?
— Нет, — покраснел скульптор.
— Но альбомы галереи Медичи видели?
— Конечно.
— Помните, там... усыпальница Медичи? Лев лежит, смотрит...
— Конечно.
— Я имею желание заказать вам усыпальницу моей жене... — Иностранец вынул из кармана блокнот и фломастером начал рисовать. — Вот так лежит волк... ваш волк... лежит прямо, на животе, только голову повернул. Понимаете?.. А рядом с ним лежит моя жена... смотрит в другую сторону... — Он вынул из бумажника черно-белую фотокарточку женщины. — Это она. Отдать не могу, талисман. Но вы умеете запомнить?
Растерянный Иван Григорьевич кивнул.
— Я оплачу вам любой мрамор, — продолжал иностранец. — За работу заплачу максимально. Когда сможете сделать?
Вокруг беседующих собралась толпа, и рядом как раз оказался Константин Александрович, он, толкая в спину Ивана Григорьевича пальцем, шептал:
— Проси больше!
Иван Григорьевич не знал, как и ответить. Он работал не то чтобы медленно — он работал всласть, и никогда не умел делать на заказ. В юности однажды сотворил горельеф Ленина (с отверстиями на месте глаз и рта) — работу не принял худсовет, сказали, что нужно было сделать просто барельеф, ну, как древесный лист, в профиль. А с дырками может вызвать несерьезные ассоциации.
— Я не знаю, — отвечал иностранцу Иван Григорьевич. — Я никогда не повторялся... получится ли...
— Получится!.. — перебила его, помнится, Люся Воробьева. — Вы, главное, дайте ему аванс... он человек совестливый, воспитанный на русской литературе, он сделает...
Немецкий ученый оказался странным человеком. Он негромко пробормотал:
— Я тоже воспитан на русской литературе... — и обратился к Ивану Григорьевичу. — Вам было бы легче сделать другого зверя? Но, мой дорогой, мы немцы, любим волков... и моя фрау любила именно волков...
— А давайте я сделаю! — лихо и весело предложил Константин Александрович. Все вокруг смолкли. — Я сделаю, Иван подтвердит, я хороший скульптор.
— Это правда? — спросил иностранец у Ивана Григорьевича.
— Да, — кивнул скульптор. — Мы вместе учились, у нас одна школа. Правда, он больше лепил людей... но высечет и волка, я уверен.
Люся Воробьева, ущипнув его за бок, поднялась на каблучках и зашипела в самое ухо:
— Ты чё делаешь, Ванька?! Ты бы получил на всю оставшуюся жизнь! — И громко заявила немцу. — Он сам сделает! Этот волк полярный, а в Германии, небось, волки серые. Это другие волки, Иван!
— Я, я... да, да, — отвечал немец и уставился серыми в розовых прожилках глазами на чудаковатого мастера в истрепанном пиджаке, со сбитым ногтем на левой руке. — Может быть, подумаете?