— А кстати, при советской власти нас больше любили, — уныло протянул oгость. — Сейчас вон заплати-ка за мастерскую... с нас лупят как с бизнесменов... а разве каждый месяц работу сделаешь, а главное — продашь?
— Это верно, — отвечал, уже оттаивая, Иван Григорьевич. — У меня всю осень батареи не грели — отключили за неуплату. Да и сейчас спасаюсь электричеством.
— Эти ЖКХ — бандиты, — согласилась Галина Ивановна. — Пришел монтер кран заменить... причем, я сама его купила. Открыл он свой ящик, а там грязь... тряпки... берет ключ — роняет... взял второй — не подходит... на морде пот... видно, с похмелья... Я сама нашла нужный ключ, отвернула, поставила, завернула. И он мне, представьте, говорит: триста рублей. За что, спрашиваю. "Вы же вызывали." Я открыла дверь и говорю: если сию минуту не уйдете, я звоню в милицию... "Ой, не надо, извините..."
Посмеялись и заговорили — это неизбежно — о работе.
— Ты, Иван, талантливей меня... — сказал Константин Александрович. — В сто, в тысячу раз! Я счастлив, что дружу с тобой. Я тебя никогда не подведу. Я всегда тебя защищал. Я тебе не говорил, но когда нас, ты помнишь?.. сибирских художников, пригласили в Болгарию, я за тебя поручился перед обкомом и КГБ. Они меня спросили: ручаетесь, что вернется в СССР, не сбежит? Как будто можно из Болгарии сбежать. Но тем не менее я сказал: ручаюсь.
— Спасибо, — закивал Иван Григорьевич. Правда, в эту минуту он почему-то снова вспомнил про детские хождения след в след по лугам со Степой и слова матери, что так ходить нельзя. Конечно, предрассудки, это сейчас Иван Григорьевич вполне понимал, хотя некоторые предостережения матери все равно запомнились. Он до сих, например, не может позволить себе стричь ногти поздно вечером: мать говорила, что если стричь ногти на ночь, может прийти болезнь к твоим родителям или другим твоим родным. Запомнилось и вошло в закон, хотя, конечно же, предрассудок! Но у Ивана Григорьевича народились и свои тайные привычки, которым он не изменяет. Например, приступая к новой работе, разложив резцы, стамески, шарошки, молотки, если идет штурмом на камень, или приготовив лопаточки, тряпки, пульверизатор с водой, ванную с юрской глиной, если начинает именно лепить, он со смущенной улыбкой — почти в шутку — молится на что-нибудь светлое: на окно или тусклую иконку Николая Чудотворца, которую сам же выбил на медном листе размером в две ладони.
— Спасибо, — повторил Иван Григорьевич, уже плохо слушая милую похвальбу приятеля. — А вот у тебя есть какие-то предрассудки?.. Какие-то свои секретные привычки, когда ты приступаешь к работе, например?..
— Конечно! О, я... я... ну, конечно. Так вот, Галина Ивановна, я же был коммунистом, — виновато развел руками гость перед хозяйкой. — Но я искренне верил.
— Что делать... — негромко отозвалась Галина Ивановна. — Многие верили. И мой верил.
— Но я коммунистом не был! — возвысил голос Иван Григорьевич.
— Ты был куда большим коммунистом, чем они, члены КПСС! — отмахнулась Галина Ивановна. — Романтик мой милый. Они-то все были циники, торгаши, а ты — именно что коммунист.
— Я не был циник, — жалобно проблеял гость. — Я Маяковского читал на всех перекрестках. Моя скульптура "Строители ГЭС" до сих пор стоит на въезде в Красногорск. И Ваня хвалил ее, хвалил!
— Хорошая работа, — согласился Иван Григорьевич. — Лица получились хорошие. — Он с горечью подумал о себе, что, наверное, предрассудки все же мешали ему в жизни, а вот у Константина Александровича вряд ли есть какие-либо смешные привычки, тем более — предрассудки. Константин Александрович — очень целеустремленный человек. — А у меня заказная не получилась.
— Зато у тебя дед-то какой хороший был! — гость великодушно напомнил про кудлатую голову старика-сибиряка из черно-красного гранита, которая ныне стоит где-то в Москве. — Обалденная голова!
И словно преграда какая лопнула, и они заговорили, как когда-то в молодости, горячо и радостно.
Константин Александрович вновь обнял за плечи старого приятеля, а Галина Ивановна достала из холодильника вяленых прозрачных хайрюзков, которых берегла к приеду дочери из Абакана, — очень уж хороша эта рыбка под водочку.
Гость урча принялся поедать рыбку, а Иван Григорьевич вспоминал, как они учились в техникуме, какие они были тогда дружные и талантливые.
— Я мог за три минуты карандашом любого человека изобразить! — хвастал Константин Александрович. — Похоже — на сто процентов! А Ванька... мог и через неделю вспомнить, какой типаж нам встретился... или типажиха... — И увидев, как Галина Ивановна шутливо грозит ему пальчиком, тут же поправился. — Он же староверов рисовал, стариков и старух. Ваял только тебя. Ну, почему он не продаст твой портрет? Гениальный же портрет!