Не в ту степь мою жизнь покачнуло.
Не в те дали заносится ум.
Мёртвым сном моя шашка уснула.
Но проснётся на вражеский шум.
И взлетит, и заблещет на солнце.
Гикнет сотня — была не была!
И пока светит правда на донце,
Погутарим про наши дела.
Только память, как старая сводня,
Может светлое с тёмным связать…
Я хотел бы напиться сегодня
И всю правду народу сказать.
1993г.
*Стихотворение публикуется впервые.
Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ
"Ах, лето красное, любил бы я тебя…" — любил бы, куда ж деваться, несмотря на обилие комаров подмосковных (мухи повымерли, бедняжки, не выдержав химических вторжений в естество), — да кончилось вот скоропостижно, дождливое свыше меры, хмурое, но — кончилось, долгожданное, почти и не начавшись. Одна отрада — дожди частые способствовали упоительному наслаждению чтением. Жив, Курилка! — русская литература в такие пласты жизненные внедряется, а то и ужом проползает, что следовать за ней — одна услада, даже если морщишься иногда и снобистски надуваешь щёки.
Итак, сразу ворох журналов толстых — к вашим ногам: двенадцать летних номеров "Москвы", "Знамени", "Нашего современника", "Нового мира".
ПОЭЗИЯ.
"Все совпадения имён и событий случайны", — заранее страхуется автор. Жалеешь бедного — рискует ведь, если так открещивается, и настраиваешься на сопереживание. Но чему сопереживать-то? Мешковине, в которую превращается "лирический герой" (ах, какой же он лирический в современном постмодерне!), "одеяло наискосок ночь продержавший наполовину", или воде, которая живёт в нём, "никогда не спит, не безмолвствует никогда", или же тому, что он стал… "чёрным ящиком", и его пытают: "А как вы стали чёрным ящиком? — А слишком много было времени, чтоб взять его с одной попытки. И полумеры настоящего терялись в новом измерении. Контора дёргала за нитки". Ну, тут хоть что-то есть, и старательный читатель, напрягши извилины, ассоциативно сможет навоображать нечто вслед за Михаилом Айзенбергом. Но во всей гигантской семистраничной его подборке ("Знамя", №6) более никаких ни "событий", ни "имён" не обнаружится, всё — "Пытка голоса и гомона. Всё не вдоль, а поперёк". И вероятно это можно понять, если в своей достаточно интересной аналитической статье "Минус тридцать по московскому времени" (№8) Михаил Айзенберг утверждает, что "сильное уплотнение стихового ряда — общее свойство авторов, создающих язык "вновь как заново"". Оцените это — "вновь как заново", и всё встанет на свои места.
Юрий Арабов (здесь же) чуть менее "конспиративен", хотя бы потому, что: "В их спины тоже кто-то дышит, — тварь незаметная, искомая… И так до мнимых величин. Но перед нами нету спин". Удивительная самонадеянность и одновременно самоуничижение: "Твоя история — это всё, что вычеркнуто летописцем". Но, может, летописец как раз из тех самых, о которых автор бесстрашно сообщает: "Но вот ещё что я подумал, ещё что в голову пришло, а если это всё не люди, те, что по улице идут? Откуда я решил, что люди? Ну друг за другом, ну пешком… И звери бегают гуськом, и рыбы плавают в мазуте"… Да, скорее всего, будущий летописец именно из них, из нелюдей, и этот акт вычёркивания — заслужен автором вполне — как месть.
И как в озере — тёплом, чистом, купаешься в ритмах, ассоциациях и вдруг напрямую, в лоб: "Нет, я не бес и не ползучий гад. Безумная старуха, невпопад Я тычу в кнопки и кричу в мобильный: Я жизнь люблю, и не хочу я в хлад — В подпочвенный, в бесчувственный, в могильный". Это чудная Инна Лиснянская (№7), раскрыто-распахнутая вплоть до — "На время нет вожжей и нет узды, И на меня нет ни узды, ни плети". Оттого, свободная, может пропеть и такое: "Известняк, из которого ветер повыел куски, О, Россия, поверь, — не моложе моей тоски, Содержащей и слёзы Рахили в зазорах души, Ты поверь мне, поверь и меня отвергать не спеши, Не спеши забывать! Твой подснежник давно растёт Из смешенья кровей, из скрещенья костей и забот"…
Бахыт Кенжеев (№8), стоящий на ветру "сухорукого" января или "юродивого" марта, неприкаянный — "И закрою глаза, и обижусь, и пусть никого не найду. Никого не дождусь. И шепну: о моя золотая! До свидания, дети. Воздушный ли шар. Или всё-таки я отшумел, отдышал, книжки тощие переплетая?", покоряет плотной своей эмоционально-смысловой тканью стиха — иголку некуда просунуть. Тут и признание в любви к настоящему, "несомненно, сладчайшему из всех времён" и одновременно — "опечатку в тетрадях Его"; и ностальгический вопль: "Боже, как я скучаю без вас!"; и размышления о времени: "Да, у времени есть расщелины, выход из родниковой тоски"; и совсем уж губановские интонации: "Ах, пускай ничего не сбудется — хорошо голосить налегке, так лоза, искривляясь, трудится на иссушенном известняке".