Однако вернёмся к тем характеристикам, которыми Тургенев сопровождает Дон-Кихота и Гамлета (а ранее — Фауста). Поневоле приходит на ум сравнение одного современного богослова, где представителей основных христианских конфессий он делит на тех, кто сопровождал Христа до Голгофы и остался стоять возле креста (православные); тех, кто устал стоять и, отойдя немного в сторону, присел на лавки (католики); и тех, кто спустился в город, купил участки земли с видом на Голгофу и открыл там магазины (протестанты).
На примере выделенных Тургеневым культурно-исторических типов совершенно очевидно это удаление западного человечества от света невечернего — Солнца-Христа! И если в закатном свете католичества ещё одинаково оживают небесно-голубые мадонны Джотто и уродливые химеры Notre Dame de Paris (так же, как в раздвоенном сознании Дон-Кихота одновременно уживаются всесовершенная Дульсинея и "грубая и грязная мужичка", реальная возлюбленная несчастного идальго); если в сумерках протестантизма, хотя и отравленный скепсисом и критицизмом, Гамлет всё ещё сомневается to be or not be и от явного безбожия его удерживает "боязнь страны, откуда ни один не возвращался"; то Фауст в своей преобразовательной деятельности (окончательное покорение природы, торжество человеческого самостояния) уже откровенно заключает союз с дьяволом против Бога, и сгустившиеся сумерки сектантства завершаются всеевропейской Вальпургиевой ночью с финальным гала-концертом на Брокене (Лысой горе).
Таким образом, на примере трёх культурно-исторических типов (обобщённых в литературных персонажах и выделенных Тургеневым) несложно проследить путь западного человечества от увядающего половинчатого христианства (католичество, Дон-Кихот) — через сомневающееся, критическое сектантство (протестантизм, Гамлет) — к торжеству богоборческого капитализма и неоязычеству Фауста!
Тем не менее, Тургенев сам понимал очевидный западоцентризм и односторонность данной картины мира, и свои надежды на "русский ответ" гамлетам и фаустам европейской истории сформулировал в собственной Пушкинской речи (1880 г.), к сожалению, гораздо менее известной, чем речь Достоевского. Но об этом — позже, а сейчас о не менее важном.
"СТЕРИЛЬНОЕ ПРАВОСЛАВИЕ" В последнее время, как только не пытаются "подстегнуть" и "ободрить", сиречь "осовременить" явно дряхлеющую отечественную филологическую мысль. Разговоры об "амбивалентности" стали неприличны даже на провинциальных кафедрах. Среди немногих сильнодействующих инъекций, заметно ожививших содержательное поле новейших литературных изысканий, первое место по праву принадлежит новому (т. е. разумеется, "старому", "возрождённому", "дореволюционному" и т. д.) "христиански-православному взгляду" на проблематику, образный строй и другие "аспекты" литературных произведений классики и современности.
Имена Розанова, Страхова, Ильина в трудах новообращённых филологов мелькают сегодня столь же часто, как во время оно — имена Маркса и Энгельса. И едва ли не по сходным причинам. Во всяком случае, Православие сделалось сегодня в филологии такой же неотъемлемой частью "истеблишмента", как и в политике.
Тем не менее, мне кажется, что Православие Достоевского, выстраданное на каторге и очищенное мытарствами в петербургских трущобах, несколько отличается от "стерильного православия" большинства современных исследователей, получивших его "целиком и сразу" с библиотечных полок. Главное, не перепутать слова Христа "блаженны вы, егда поносят вас и ижденут имени моего ради" с новоявленным "респектабельным мировоззрением", гарантирующим безбедный достаток и необременительную совесть. В том числе "научную", увешанную орденами "за многолетнее и непорочное стояние в Вере (Православии, Самодержавии, Народности" — нужное подчеркнуть).
К сожалению, ситуация "разрухи в головах", описанная Булгаковым более семидесяти лет назад, не только не преодолевается, но и, по всей видимости, ещё больше усиливается. В том числе — стараниями таких вот "православных" радетелей, беззастенчиво засоряющих современное культурное поле полуцерковным "терминологическим мусором" собственного извода. Среди многочисленных "метаной" и "синергий" недавно мне попалась и "соборная личность". На роль оной претендовал то ли неисстребимый Платон Каратаев, то ли кто-то ещё из прославленных "малых сих" Великой русской литературы. И претендовал совершенно напрасно.
СОБОРНАЯ ЛИЧНОСТЬ Чтобы понять это, вернёмся к Пушкинской речи Тургенева. Пожалуй, самый важный вопрос (опуская многие очень точные, а порой и бесценные наблюдения о характере поэзии Пушкина и русской поэзии вообще), которым задаётся в своём выступлении Тургенев — это вопрос о том, "можем ли мы по праву назвать Пушкина национальным поэтом в смысле всемирного (эти два выражения часто совпадают), как мы называем Шекспира, Гёте, Гомера?" Понятно, что Тургенев вопрошает об этом, в первую очередь подразумевая создание одного великого литературного образа, который наиболее полно воплотил бы в себе тот или иной культурно-исторический и цивилизационный тип (в нашем случае русский) и был бы всемирно признан в качестве такового. Примеры Одиссея (героический период Древней Эллады), Гамлета (реформация и религиозное брожение Северной Европы) или Фауста (попахивающая серой пробирка Нового времени), что называется, очевидны.