Мать пришла омерзительным полднем, чтобы забрать домой. Лана плакала в процедурной, не попрощавшись. Мать провезла его через парк — Дмитрий был еще слаб; с крылечка махали, однообразно, оставшись в утробной, однообразной жизни; Дмитрий спросил у мамы, сколько ему теперь лет; гипсовый пионер у беседки стоял без ноги, вокруг него гнили листья; сыпал осенний дождь, ветер сек по лицу, мама, ежась, катила коляску; Дима ехал в каком-то оцепенении, может быть, думал, как скоро раскроется, заживет во всю мощь и устроит вождю испытание — это последнее было единственным, что он представлял себе ясно: как подловит он подполковника в подворотне, таким же противным осенним днем, преградит ему путь с дубиной наперевес, шатаясь, уставится на вождя исподлобья и начнет свой допрос, повторяя одно и то же, не зная, что делать дальше:
— Ну, че ты, мужик?.. Че, ваще?.. А, мужик?.. Ну, чего ты?..
2
Жена его голодала упорно, отчаянно, страшно, пока еще в девках была: хотела понравиться мужику, да не знала еще — какому. Вечерами, включив все лампы, она раздевалась и долго, кусая губы и зябко поджав пальцы ног, смотрелась в большое зеркало. Была девушка — кожа да кости, белая, с плоской грудью. Наглядевшись, она рыдала. После, накинув сорочку, по-прежнему босиком, шла на кухню. В дверях подпирала ладошкой щеку и говорила своему отражению в черном стекле:
— Мама, я толстая?
Мать была необъятной, болезненно раздобревшей на макаронах, ежевечерне, вдобавок, евшая шкварки, с треском и вонью прожарив их на бугристой от многолетней копоти сковородке. Дочери отвечала устало:
— Саша...
И, с трудом оторвавшись от табуретки, шла мешать сало. Однажды она ничего не ответила; взглянула на бледный скелет, прошла, толкнув Сашу, в комнату и занавесила зеркало.
Чуть позже оттуда вышел отец, побелевший от ярости, с разорванной простыней в руках. Саша забилась в угол, но шишки свалились на мать, что-то кричавшую то ли в свое, то ли в Сашино оправдание. Муж стучал по столу кулаком и ревел:
— Проститутки!
Успокоившись, он сладострастно, с каким-то остервенением радуясь жизни, ухал под душем. Чистый, прошел на кухню, скрипнул дверцами белого, липкого шкафа и до полуночи, матерясь, гонял тараканов.
Встретив Диму на четвертом десятке, она поняла, что хочет понравиться только ему, и преуспела в этом. В первую брачную ночь, когда он заснул, Александра, полуживая от голода и легкой кровопотери, воровато прокралась на кухню, залезла в "Саратов" и, стоя возле раскрытой дверцы, откуда тянуло морозом по голым ногам, безобразно давясь, сожрала почти все, что там было.
Дела пошли на поправку. Причин поститься отныне не было, и, наевшись жирной лапши, Александра кокетливо, все еще с легким испугом, что он не придет, но нахально и властно падала на кровать. Он снимал с нее лифчик — то было его обязанностью, — ложился с ней рядом, не глядя стаскивал трусики…
Саша спала потом, ревниво вцепившись в него. Дмитрию снилась промозглая привокзальная площадь. На площади, застроенной чумными бараками, хлопотала толпа азиатов в белых халатах и резиновых черных перчатках. Асфальт был покрыт толстым слоем белого порошка. Дмитрий, в коляске, мучительно ехал к вокзалу; сердце его сжималось, когда облепивший колеса, ужасный снег сухо касался пальцев, но не крутить их, эти колеса, Дмитрий не мог.
Пять лет спустя, в какие-то серые будни, он бродил по квартире один, в бесконечной растерянности. Квартиру купили недавно с такими мучениями, что обои, казалось, навсегда пропитались запахом пота, крови и слез, пролитых за нее. Саша уехала на работу. Занавески остались задернуты после утренних игр. Дмитрий ходил по углам, время от времени куда-то названивая.
Александра влетела впотьмах, босиком пробежала к окну, распахнула шторы. Она расцвела, пополнела, сменила прическу; с видом сытой, довольной женщины сделала вкусный ужин. За столом, предвкушая вечерние ласки, взяла Диму за руку, нежно сказала:
— Вот и квартира есть... Мы теперь сможем, да? Усыновим ребенка?
Он подчеркнуто громко хрустел огурцом. Она с обожанием, как на кумира в кумирне, глядела ему в лицо:
— Удочерим... Я на Горьковской видела девочку... Такая красивая, в язвах...
— Сегодня звонил в эту службу, — глухо сказал он. — К вечеру дозвонился. Сказал, что намерен убить себя. Милая девушка. Просто устала давать нам советы, тянуть нас, спасать. Сказала в сердцах, раз уж намерен, то убивай, не терзай колебаниями, тряпка. Что-то такое. Устала.