Уже в пору моей учёбы в Литинституте в конце 60-х о Николае Рубцове ходили всякие легенды. О его якобы излишне колючей, ранимой натуре, всевозможных скитаниях на суше и на море и, конечно же, о постоянных тщетных попытках опубликовать свои стихи.
Очевидно, всё это было отчасти, так же как и то, что он постоянно пребывал в каком-то уж больно зависимом положении. От неустроенности, безденежья и от той самой любви к поэзии, которая буквально захватывала его целиком и не позволяла ему растрачивать силы на что-то другое. Как-то раздваиваться, мельчать… и недаром ему лучше всего писалось в моменты полного отречения от житейской суеты, когда он оказывался у себя в родной деревне, в близких ему ещё с детских лет местах.
Хотя и тут на него сыпались упреки со стороны жены с тёщей. Что вот, мол, сидит над какими-то бумагами, мотается по лесу, а помочь чем-то по хозяйству ленится. "Добрые люди все работают, семьи кормят, — высказывала ему в глаза тёща. — А тут достался такой, у которого не пойми чего в голове!" Но вместе с тем как можно было осуждать их за это? Если всё у них только и вертелось вокруг одних нескончаемых хлопот об огороде и корове.
Не мог из-за своей скудости Коля выбраться и хотя бы в ближайшую Вологду. Чаще всего к таким же нищим, перебивавшимся с хлеба на квас собратьям-поэтам. Ведь только тут могли по-настоящему понять его, посочувствовать, а заодно и оценить какие-то его новые творения.
И когда ему удавалось напечатать в районной газете стихотворение или два, то он и тому был рад-радёшенек. Ведь помимо публикации ему ещё выписывали гонорар, крохи какие-то в пять-десять рублей. Но и этого было достаточно, чтобы взять хоть билет на поезд и вырваться на свободу.
Стукну по карману — не звенит.
Стукну по другому — не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать…
Ну что тут ещё добавить? К той горькой и неодолимой безысходности, над которой он сам же иронизирует и от тисков которой не мог избавиться также в Москве. Куда приезжал чаще всего во время шумных зимних сессий вместе с другими заочниками. А поселялся у нас в общежитии… и вот здесь мне тоже приходилось встречаться с ним.
Где-нибудь прямо в коридоре… либо на нижнем этаже в клубе, или у телевизора. А иногда он даже заходил ко мне в комнату. Что-то спросить, а то и просто передохнуть на стоявшем у меня свободном диване.
Хорошо помню также, как я наткнулся на него однажды на бывшей улице Горького. Как раз неподалёку от Тверского бульвара, на котором находится наш Литературный институт. Он шёл, как бы несколько задумавшись, в своем неизменном потёртом пальтеце и с беретом на голове.
— О-о, — протянул он только с мгновенно потеплевшим, оживившимся взглядом.
Мы обменялись какими-то двумя-тремя словечками. Совсем незначительными, так, по поводу где да куда? А потом Коля вдруг отчего-то свёл брови, помялся и совсем тихо (как он это делал всегда в таких вот неловких случаях) спросил:
— Не мог бы ты меня выручить… ну хотя бы пятью рублями?
Признаться, я вначале даже слегка потерялся… и дело было тут совсем не в деньгах! Просто я увидел на этот раз какую-то полную его надломленность. Бессилие… чувствовалось, что на душе у него тоже ещё огромная тяжесть. От всех этих на самом деле бесконечных мытарств, издательских отказов и всё также угнетавших его семейных неурядиц.
И я лишь поспешно достал несколько смятых бумажек и, сунув их в его оттопыренный карман, тут же попрощался и направился дальше.
Так уж вышло, что мы после этой встречи больше не виделись. То ли он окончательно увяз со своей новой книгой и ему некогда было появляться ещё у нас в общежитии. А то ли внезапно куда-то уехал… как бывало с ним и до этого нередко. Назад ли к себе домой, в Тотьму или Вологду, а может, и куда-то к друзьям, в какой-нибудь совсем незнакомый город.
А потом вдруг как гром среди ясного неба… Заскакивает ко мне в комнату Сашка Сизов. Большой, широколобый, один из тех, кто боготворил Колю, любил его стихи и также приглашал его не раз к себе в нижегородскую деревню, где жили его хлебосольные родители и где Коля мог спокойно проводить по пол-лета, предаваясь своему любимому делу.
И именно от этого Сашки я впервые услышал о Колиной смерти. Он ещё сам толком не знал, что и как… только кусал губы, без конца морщился от давивших его слёз и всё порывался тут же уехать к нему в Вологду.