осторгался, что молодой поэт — уже готовый мастер. Как бы уже самой природой ограненный сверкающий алмаз. br Мы все были поражены явленным нам знаком Господним. Мы были такие забитые партийным гнусным "яковлевским" агитпропом, каленым железом выжигавшим из всех нас память предков, подсознательное внутреннее генетическое воспоминание о Святой Руси. Мы так боялись даже сказать про себя, а не то чтобы вслух, что мы — русские, а вовсе никакие не безнациональные "интернационалисты" — безликая сиропная "общность" под иудейским ярмом по имени советский народ. Мы привыкли к "катакомбам". br Мы носились тогда, как курица с яйцом, с "тихой поэзией". Термин был введен в критику Вадимом Кожиновым, сгруппировавшим вокруг себя и ревниво опекавшим целую группу необыкновенно одаренных, очень музыкальных "тихих парнасцев", таких прекрасных лириков, как Николай Рубцов, Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Юрий Кузнецов, Николай Тряпкин. Мы все дико радовались, что "они" (понятно кто) чуть-чуть ослабили ярмо и что "ихняя" советская власть, оставив для своих погремушек — продажных "евтушенок" и вертлявых "риммо-казаковых" — громкую трибунную поэзию и громадные массовые залы, наконец-то, отвела и нам, русским "туземцам", свою скромную нишу. Не разрешила, но хоть смотрела сквозь пальцы на наши полуподпольные крохотные комнатки в местных отделениях ВООПИК, где мы обиходили нашу скромную "тихую поэзию" для души. Что хоть это-то нам русским стало можно. А Вадима Кожинова "чужие" даже, неслыханное дело, в полностью своей, до последней кровинки "ихней" "Литературной газете" даже иногда стали печатать. Прежде всего, чтобы было в кого покидаться камнями в фальшивых литературных дискуссиях, в которых всегда выигрывали "чужие". Но также и вполне резонно считая, что Вадим Кожинов невольно работает на "них" — делает выгодное "им" дело. Зажимает, ломает опекаемых им поэтов, загоняя под планку "тихой лирики". Ставит русских певцов, как нищих духом и способных только к "тихой лирике", как бы на паперть, на свое скромное "блаженное" место. Занимается невольно "профилактикой" (термин 5-го управления по борьбе с инакомыслящими, где любили "беседовать по душам" с Вадимом Кожиновым, и кто кого "пропагандировал", направлял исподтишка — каждый думал, что он?!), не пуская русских в прямые бунты и к политической открытой трибуне. Мы знали о "профилактике". Но были убеждены Кожиновым, что извлекаем из нее определенную пользу, и поэтому приняли и одобрили "блаженную" игру Кожинова в "тихую лирику". Хотя, увы, уже из нашего времени стало видно, что, насильственно заставляя пригнуть голову для паперти и загоняя в прокрустово ложе "тихой лирики", по крайней мере, четверых своих высокоодаренных подопечных Кожинов погубил. Бились, как птицы, в силках Рубцов, Кузнецов, Передреев и Соколов и, увы, все кончили трагически, преждевременной, а то и насильственной смертью отчаявшихся. Но тогда мы все рьяно поддерживали Кожинова, считая, что он прав в своей хитрой игре и надо довольствоваться хоть малым. Пусть хоть такой будет сдвиг. Хоть через скромную "тихую лирику", но осуществляется маленький прорыв к своим корням, к Святой Руси. br А тут вдруг народился у нас, br русских, талант вовсе не для милостынной паперти, а именно для русского бунта — для великой и яростной всенародной трибуны. Помню, мы даже растерялись. Пришел не с Кавказа, а с коренного Урала, из самой что ни на есть коренной почвенной сермяжной России русской сменщик Владимиру Маяковскому (а тогда Маяковский, напомню, был официально непререкаемым эталонам советского поэта — "агитатора, горлана, главаря"). И сменщик-то весь "наш", до корней волос русский. Наконец-то объявился свой русский агитатор, горлан, главарь — и не футуристический, не авангардный, не в левых, до дыр советских штанах, а мощно, величественно, неотвратимо шагающий, как русский богатырь из былин. Видно было, что такой стену прошибет головой, а молчать да на паперти милостыню просить не будет. За Русь Святую либо голову быстро сложит, либо великую русскую поэзию пушкинского, некрасовского, есенинского накала возродит. Помню, Кожинов даже возревновал, хотя ведь только радоваться, обниматься всем нам надо было, что не одной "тихой лирикой" теперь будем живы. br Впрочем, все мы остальные и радовались. Критик Олег Михайлов, человек, воспитанный на Иване Бунине и удивительно чувствующий поэзию, сумел сквозь "ихнюю" цензуру даже протащить в печать точку зрения "русских клубов", скромно, но сказав все, что можно было исподволь, из-под "ихнего" пресса русским почитателям объяснить: "Для Сорокина-поэта характерна не тщательная отделка деталей, когда перо, разбегаясь в мастерство, занято, преимущественно, частностями, блеском найденной метафоры, но широкие мазки, художественный темперамент, временами выплескивающийся через край, подчас опережая ток логики. Его строки напитаны молодой удалью и задором, сокровенной нежностью и чувством нерастраченных сил, надобных Отечеству-поэзии-любимой. Это оперённое гордое звучное слово". Мудрая оценка Олегом Михайловым творчества Валентина Сорокина сейчас видна еще зримее. Это ведь как в живописи: есть "малые голландцы" или Павел Федотов; мастеровитые, прописывающие детали, а есть великие Джотто или Василий Суриков (великий творец "Утра стрелецкой казни"), писавшие крупные полотна мощными мазками. Кому какой дар от Бога дан. Валентин Сорокин вошел в русскую поэзию эпическими, как фрески, драматическими поэмами, такими, как "Дмитрий Донской", "Евпатий Коловрат", из которых самая знаменитая "Бессмертный маршал" (о Георгии Жукове). Но хотя тогда еще этих величавых поэм у молодого парня не было, но чуткий критик Олег Михайлов их провиденциально предчувствовал. И не ошибся в предвидении своем. Мы все не ошиблись. br Тогда же "штабом" было принято решение "вытащить" Валентина Сорокина в Москву. Я говорю "вытащить", потому что в те времена строгих прописок это было очень и очень непросто. Требовались соответствующие решения "инстанций". Но мы справедливо посчитали, что, если для тех же Николая Рубцова или Валентина Распутина, Василия Белова, Виктора Астафьева, воздух провинции живителен — они не отрываются от корней, то для Сорокина по характеру его Божьего дара нужна центральная трибуна. "Такого нельзя держать в монастыре, надо его на Красную площадь!" — помню, наставлял нас Питирим. Мы прислушались к церкви. Валентин Сорокин вскоре получил место заведующего отделом публицистики, а затем поэзии журнала "Молодая гвардия". Проявил прекрасные организаторские способности, привлек свежие таланты из глубинки со всей России. И мы вдвинули его в "номенклатуру" — главным редактором в организовывавшееся чисто русское по задачам и штату издательство "Современник" к Юрию Прокушеву. Тут нам очень помог член Политбюро Константин Черненко, занимавшийся кадровыми вопросами, очень русский человек по духу. Незаслуженно оболганный "ими". Черненко умно на привале, на охоте у костра, почитал стихи Сорокина любившему поэзию Брежневу, и, несмотря на яростное сопротивление нерусских сил (гнусного "чужого" отдела пропаганды ЦК и КГБ с Андроповым-Файнштейном — война за пост главного редактора ключевого издательства была насмерть!), закрытым решением ЦК КПСС Сорокин все-таки был утвержден главным редактором "Современника". Были тогда в брежневскую пору и у нас на русской улице иногда праздники. Что-то и мы, "Русская партия внутри КПСС", настойчиво требуя свою русскую штатную долю в высшей номенклатуре партии, свои штаты в большой политике, умели пробить. Понимали ли мы, бросая с ходу Сорокина в самое пекло — на знаменосное, неистово русское издательство "Современник", на какие тяжкие испытания духа мы его, молодого, неискушенного в московских хитростях и жутких закулисных интригах, обрекаем? Да, понимали. Но Юрию Прокушеву позарез нужен был самоотверженный помощник. Штаб подпольного русского движения обошелся поэтому с Сорокиным, как на фронте — лучшего бросают в бой на самый опасный, ключевой участок фронта. И Сорокин был в "Современнике" у Прокушева, как полководец Жуков у Сталина в Отечественную войну. br Его сразу же "чужие" начали подло травить. Андропов решил доказать Брежневу, что тот ошибся, поддержав Сорокина. КГБ грязно организовывало анонимки, клеветнические письма. Под него подложили своих провокаторов, которые затем писали на него "сигналы". Почему-то именно его решили выкинуть из квартиры, когда КГБ понадобилась "явочная" квартира именно в писательском доме для миллионерши Онасис. Его наказали на Комитете Партийного Контроля по сфабрикованному обвинению в неуплате партвзносов — хотя сама секретарь по идеологии Кунцевского райкома Савицкая, мать космонавта Светланы Савицкой, принесла ведомости и показывала, что он уплатил взносы вперед, еще в предыдущем году — он же не виноват, что его книга задержалась с выходом. Его вдруг на том же КПК обвинили, что он не может занимать должность, так как у него нет полноценного аттестата зрелости, что он, мол, Высшие литературные курсы незаконно закончил с аттестатом всего лишь ремесленного училища. И пришлось Сорокину, уже будучи широко известным поэтом и главным редактором, унизительно садиться на школьную скамью рядом с юношами и сдавать экзамены на аттестат зрелости. Сорокин сдал их на отлично и аттестат получил. Но почему никто не тр