Те, что всё же завелись — и сын, и дочь, — были внешне точным его слепком: скуластые продолговатые лица, тонкие носы с горбинкой, узковатые серые цепкие глаза, с выражением от рождения снисходительным да насмешливым. Внешнее сходство было поразительно, но тем сильней отражало оно равнодушие отца к своему будто б и случайному потомству. Молодой человек, влюбившийся в него со всей сыновней страстью, заразившись его жаждой жизни, должен был испытать только одиночество. Настенко был радушен — ему нечего было жалеть для сына, потому что сыну нечего было взять с него; но оставался равнодушным совершенно уже к его жизни. Он был вольный ветер, отпуская, не глядя, на волю всех из своей души, и родных и чужих, обуреваемый страстью лишь по возлюбленной своей женщине, которая в пору любви этой всегда была для него одна-единственная, будто столб в голой степи, и всё время, что любил, он только и рыскал голодно в той голой безлюдной степи около своей супружницы, подозревая измены да неверность.
За изобретения свои, а изобретал он комбайны для уборки картофеля, он был щедро обласкан советским правительством — был и лауреат, и академик, но тех ласк да щедрот, что отнимали свободу, избегал, сторонился. Он не состоял в партии, но с его славой прожигателя жизни, наверное, даже опасались звать его в партию. На барские замашки тоже закрывали глаза; но и было, вероятно, известно, где надо, что он собственник двух Ленинских премий, а потому позволяли ему барскую жизнь. Этот колхоз был сельхозполигоном академии наук, и там испытывали им же изобретённую технику. В том опытном хозяйстве он завёл себе имение: приглядел местечко в оврагах, окружённое на много километров садами, и со временем исхитрился вывести земли эти из сельхозоборота. Он запрудил один овраг и развёл в нём карпов для рыбалки. Сады цвели и плодоносили нетронутые: там хозяйничали пчёлы с его пасеки. Было у него личных две легковых машины: одна для лазанья по полям, другая для выездов в Киев. Дом на колёсах: дом этот — скорее тоже изобретение, похожее на комбайн — и пасека кочевали по садам, так как на одном месте ему надоедало. Были две квартиры: в Киеве, где он не жил, а проживала последняя его законная жена с дочерью, и в Галивахе — там проходила вторая его жизнь, беспечная и полная страстей.
Молодой человек обрёл отца, но ему предстояло ещё обрести самого себя в этой жизни. Его манили моря, океаны, и он выбрал своей судьбой военно-морской флот. Поступил в Ленинградское училище подводного флота. Но через несколько лет казарменной несвободы разуверился в этом пути. В почётной курсантской вахте на крейсере Аврора он разбил себе голову об орудийный замок, якобы, когда поскользнулся. В госпитале, имея сотрясение мозга, симулировал психическое расстройство и был отчислен из училища как негодный к военной службе в мирное время.
Вернулся домой. Поступил в энергетический институт. Его близкий друг по институту снимал комнату в квартире, где жила не очень обычная семья. Сыном хозяйки было некто Алик Гинзбург. В доме собирались молодые люди, художники, поэты, просто недовольные властью. Бывая у друга, молодой человек познакомился с этими людьми. Он тоже писал стихи, хотя учился на инженера. И хоть плакал в день смерти Сталина, пробирался на похороны и чуть не погиб в той московской Ходынке, имел уже за душой запретное, вернее любовь к одному русскому поэту, что казался ему запретным: Велимиру Хлебникову. Стихотворение этого поэта он прочитал в какой-то старой книжке, заказанной наугад в Ленинской библиотеке. Потом он подражал не только его стихам, но и судьбе.
Поэтические полуподпольные вечера, московские кухни, где говорили то, за что сажали, — а по другую сторону жизни уже-то закрытое конструкторское бюро, комсомольским секретарем, вожаком которого был по вдохновению. Выпускал смелую стенную газету. Изобретал подводные аппараты, которые должны были покорить океан. Об одном — и его изобретателе, молодом советском инженере — уже писалось в газетах, а между строк в эти очерки юркали ещё и стихи. Но гордился он тем, что читал свои стихи Назыму Хикмету, Эренбургу, Крученых, Зинкевичу, получая благосклонно в ответ поэтические книжки с драгоценными для него автографами. Его не бросало из стороны в сторону, нет, ведь эти стороны жизни смеживали вино, приключения, женщины — трепетные комсомолки и богемные дивы из прокуренных кухонь, походы на плотах по убийственным горным рекам и самиздатовские прятки, беленькое и красненькое, водочка и портвешок. Жизнь была праздником, жить было весело — он не умел бояться так, чтобы брать от неё что-то одно.